Яна и Манюня потеряли дар речи. Разумеется, им хотелось такое же платье, но понятно, что второго такого быть не может.
– Не стоните! – отрезала Варька. – Придумаем не хуже. Яна, мини?
– Нет. Мне вовсе не пристало работать под девочку.
– Но тебе бы так пошло мини, – уговаривала Варька.
Я-то понимала, что Яна шьет платье для мужа, а не для показа своих стройных ног всему человечеству. Остановились на зеленом крепсатине. Изумрудно-зеленом с желтоватыми, под старину, кружевами, опять же как и у меня, подшитыми с изнанки и видимыми в глубоких разрезах на подоле и рукавах. Варька опустошала свои шкафы, прикидывая к "лицу Яны все зеленое, пока не нашла нужного оттенка.
– Помой голову каким-нибудь «лонда-колором» красного дерева. Темная помада и коричневые румяна, – командовала Варька.
Я знала, что, в отличие от нас, Варька уже видела это пока не существующее платье, что это обязательно будет самое то. Яна, видимо, почувствовала это, потому и не стала спорить.
Но вот Манюня оказалась тяжелым случаем. Она всю жизнь, сколько я помню, не вылезала из джинсов и бесформенных блуз и свитеров. Даже летом, в жару, она умудрялась ходить такая упакованная, что на нее было страшно смотреть. Я понимаю, почему она так одевается: у нее никогда не было ни достаточно денег, ни уверенности в себе. Вот и сейчас она решительно отказалась от мини, но точно так же начала отказываться от макси.
– Ты хочешь самую бездарную длину, – объясняла Варька. – Иди тогда в своих чертовых портках! Тебе лечиться надо!
Мы все трое напали на бедную Манюню, пока не уговорили ее на длинное платье и декольте, впрочем, декольте Варька прикрыла тонким, в сеточку, гипюром, расшитым стеклярусом.
– Да… – ныла Манюня. – На меня будут все пялиться…
– Будут! – соглашались мы. – На Варькины платья всегда пялятся.
– Да вот у вас-то, Евгения Ивановна, вырез самый тот, а у меня и плечи, и грудь…
– Сколько лет мне и сколько тебе?
– Да… Все равно у вас лучше.
– Можешь ты хоть в чем-то довериться профессионалу? – возмутилась Аля. – Ты всегда хвалишь мои платья, но слава Богу, что я не сама их придумываю.
С трудом уговорили и Манюню. До нашего торжества оставалась неделя, но я-то знала, что Варька шьет платье за ночь – она не любит растягивать работу. Правда, продумать частности – тоже нужно время.
Когда мы вышли от Али, Яна долго молчала, потом, уже сидя за рулем, сказала почти завистливо:
– Какие у вас подруги… У меня нет ни одной такой. А Маша эта, которая «Гунуса» пишет... почему она так самой себе не нравится? Нет, мы как-нибудь устроим сабантуйчик и позовем Машу и мою толстую Вероничку, пусть Маша поучится нравиться самой себе. Обязательно устроим, обязательно позовем! Но вот как они умудрились научиться шить или писать? Как им в голову пришло? Вот я старше их, а ничего не умею. Ни-че-го-шень-ки!
Яна была искренне расстроена, а потому мне пришлось приводить доводы в ее пользу.
– Зато ни Варька, ни Манюня не могут создать семью. Не умеют соответствовать. У Варьки за плечами два брака, оба неудачные. У Манюни, правда, всего один.
– У меня тоже много чего за плечами, – обрезала вдруг жестко Яна.
– Но я вижу, что ты чему-то научилась.
А Варька не может яичницы поджарить. Знаешь, почему она разошлась со вторым мужем? Она его любила, ты не думай. Но он был такой, знаешь, ипохондрик, любил болеть. Умная жена, да еще при любви, могла бы создать вокруг него бешеную суету, такую амбулаторию! А эта дура только хохотала!
– И правильно делала, – буркнула Яна.
– А Манюни муж был графоманом, они у меня в ЛИТО познакомились, – я брякнула это и прикусила язык, но Яна заинтересовалась.
– И что?
– А то, что она вечно высказывала ему правду!
В конце-то концов, для работы в газете он годился, и даже больше, чем Манюня, хотя она тоже кончала журналистский. Он парень веселый, живой, Красивый, остроумный… Я, например, всегда находила, за что его похвалить. А Манюня, при всей своей любви, не уронила доброго слова. Правда, она могла дурить от неуверенности в себе, от нелюбви к себе. Ей с самого начала казалось, что он ее недостаточно любит, что он должен ее бросить.
