Жажда над ручьем - страница 115
М о н т и н ь и. Зря ты лезешь в эту кашу, Франсуа…
В и й о н (обиделся). Но ты-то — в этой вашей «Раковине»?! Тебе можно, мне нельзя?!
М о н т и н ь и. Я — отпетая душа, из университета выперли, из дому ушел… Ты — другое дело, ты уже лиценциат, ты мог бы изучать право, или медицину, или теологию, мог бы стать со временем священником, адвокатом, профессором, нотариусом… А вместо этого от тебя теперь разит дешевой политикой, дешевым вином и дешевыми девками… и все твое будущее под угрозой!
В и й о н (отмахнулся). Будущее!.. — оно так быстро становится прошлым…
М о н т и н ь и. Так ведь у тебя дар божий!..
В и й о н (возмутился). Ренье! — мне надоело! Все мне твердят одно — ты, мама, дядя: у тебя талант, не зарывай его в землю, не растрачивай себя черт те на что!.. Как будто этот самый дар божий — тяжкий крест, который я приговорен таскать всю жизнь на своем горбу… Оставьте меня в покое! — я хочу жить как все, весело, во все тяжкие!..
М о н т и н ь и. Ты не такой, как мы, Франсуа, не такой, как все, то-то и оно.
В и й о н (задумался). То-то и оно… Во мне будто живут два чужих человека, два брата-врага… Один — веселый, беззаботный школяр, забулдыга и бабник, которому все нипочем, море по колено… Другой приходит ко мне по ночам, и не велит спать, и бередит душу, печальный и тихий. Мир плохо устроен, шепчет он мне в темноте, и люди бедны радостью, они не знают, где правда, где ложь, и Париж задыхается от собственного смрада… Утешь их, твердит он мне, рассмеши, научи их петь, когда им весело, и плакать, когда горько… отвори им совесть, как лекарь отворяет кровь…
М о н т и н ь и. Что же ты ввязываешься тогда в политику? В эту ребячью школярскую войну с Парижем? — что тебе в ней? Тебе, поэту?
В и й о н. А то, что в этом городе нет места стихам! Нет места жалости и любви!.. — значит, его надо сровнять с землей и перепахать железом! Предать огню и потоку!
М о н т и н ь и (усмехнулся). Жалость — на пепелище? Стихи — на крови?..
В и й о н. Иногда мною овладевает такая кровожадная, разнузданная справедливость, такое слепое сладострастие человеколюбия, что мне самому становится страшно… и я перестаю отличать возмездие от мести и сострадание от безнаказанности… и тогда я ищу убежища в стихах.
М о н т и н ь и. Забудь о них, если хочешь заниматься политикой. Она в них не нуждается. Как, впрочем, и в сострадании.
В и й о н. А стихи?.. — ты убежден, что стихи кому-нибудь нужны? Что они могут что-нибудь изменить в этом мире?! — я ведь знаю вкус и этих сомнений, Ренье!..
М о н т и н ь и (обнял его). А что тебе до мира? До этих людишек? Посмотри на них — жалких, тщеславных, сытых своим голодом! До тебя ли им?! — ты их не переиначишь, не сделаешь ни добрее, ни достойнее…
В и й о н. Что же ты твердишь мне о моем даре? О божьем даре, до которого никому нет дела?!
М о н т и н ь и. Это твой искус, Франсуа, твой сладостный тяжкий крест. Неси его в одиночестве, так уж тебе написано на роду. А жажду справедливости… жажду заливают вином, Франсуа. Или сдабривают расхожей любовью. (О девицах, сидящих стайкой на «Чертовом камне».) Вон их сколько, бери любую на выбор. Сегодня они дешевле обычного — они тоже приобщились к политике. Толстуха Марго, Жаннетон, Бланш, Перетта, — они готовы на все… во имя свободомыслия!
Среди девиц — неслышно, неназойливо — появилась Д е в у ш к а, к о т о р о й н и к о г д а н е б ы л о, улыбаясь Вийону открыто и нежно. Он заметил ее, незнакомую.
В и й о н (о ней). Слушай, вон там, рядом с Толстухой, — девушка с ромашкой в руке, простоволосая… кто она?
М о н т и н ь и. Должно быть, новенькая.
В и й о н (Девушке, которой никогда не было). Ты кто? Как тебя зовут?.. (Девицам — о ней). Откуда она взялась?
Т о л с т у х а М а р г о. А кто ее знает? — они ведь, что ни день, толпами приходят в Париж искать счастья, дурочки деревенские.
Ж а н н е т о н. Всех не упомнишь — нас в столице не меньше трех тысяч наберется, веселых девиц.
Б л а н ш. Ну, своих-то мы носом чуем, настоящих-то!
П е р е т т а. Кто ни есть, откуда ни взялась, — дорожка одна! Ты думаешь, мы по-другому начинали?!
