Жан-Жак Руссо - страница 20
В конце 1735 года молодой человек пишет длинное послание отцу, которого серьезно беспокоило его будущее. Он перебирает разные возможности, но как-то неуверенно. Церковь, юриспруденция или коммерция — на это нужен капитал. Остаются три варианта. Продолжать преподавать музыку — на это можно прожить; можно стать секретарем у какого-нибудь «большого» человека — у него для этого есть стиль, преданность, учтивость; наконец — и он предпочел бы именно это — можно стать гувернером при каком-нибудь молодом сеньоре. Он знаком с науками и беллетристикой, он нравствен и религиозен. Конечно, имеется «некоторая неправильность в прошлом поведении» (мягко сказано), но это не так уж важно, так как он почувствует себя готовым к этому поприщу только «через несколько лет». Заключительная часть послания, однако, сводит на нет все предыдущие рассуждения. Так в чем же его настоящее призвание? — Оставаться там, где он есть, и оказывать мадам де Варан «все услуги, на которые он способен». Однако несправедливо было бы думать о нем как о человеке праздном: «Это верно, что тщета моих литературных занятий очевидна, но я полностью посвящаю свое время учебе». Правда состояла в том, что в нем уже проснулось что-то значительное, чему он не мог противиться.
Пока же он продолжал быть печальным, подавленным, его постоянно немного лихорадило, ни к чему не было интереса. Матушка предлагала: почему бы не снять домик в деревне (не оставляя при этом дом в Шамбери, дающий некоторый постоянный доход), где больной мог бы поправлять здоровье на свежем молоке и свежем воздухе?
В 1736 году, а возможно, даже годом ранее, мадам де Варан арендовала дом у некоего Филу, который, в свою очередь, арендовал его у некоего господина Ноэре. Однако в сентябре 1737 года дом этот уже оказался занят, и Матушка вынуждена была довольствоваться домом Ревиль, который был куда меньше. Когда же владение Ноэре вновь освободилось, она вернулась туда и 6 июля 1738 года подписала арендный договор. Здесь и развернулась идиллия Шарметта — это название обозначало не столько сам дом, сколько долину, где он находился. Идеальная сельская резиденция: удобная, не слишком большая, с садом, огородом, голубятней, виноградником, ульями, фонтаном, а немного выше — луга для выпаса скота. Одним словом, рай: «Здесь было начало короткого счастья моей жизни… Я вставал с солнцем — и радовался; я гулял — и радовался; я видел Матушку — и радовался. Я покидал ее — и радовался; я бродил по лесам, долинам, читал, наслаждался праздностью, работал в саду, собирал фрукты, помогал по хозяйству — и счастье было со мной везде. Оно не находилось в какой-либо определенной вещи — оно всё было во мне и не покидало меня ни на минуту».
Итак, Жан-Жак был счастлив, но по-прежнему нездоров. Он жаловался на сердцебиение, шум в ушах, одышку, бессонницу. А вдруг он умрет? Опасения за свою жизнь привели его к религии. Он разговаривал о ней с Матушкой, вера которой отличалась некоторым своеобразием. Она была очень добра по натуре и потому отказывалась верить в ад и в «Бога карающего». В ее глазах Иисус был «образцом истинно христианского милосердия», но она не утруждала себя богословскими тонкостями. Это была религия сердца, исповедовавшая первенство совести в делах веры — наследие пиетизма[12] ее юности. Из-за этого своего пиетизма Матушка в некоторых областях жизни напрочь забывала о воздержанности: «Она могла бы каждый день абсолютно спокойно спать с двумя десятками мужчин — без всяких угрызений совести, как и без всякого, впрочем, сладострастия».
Начитавшись книг Порт-Рояля, сам Жан-Жак относил себя к «полуянсенистам»[13], запугивал себя «Богом карающим» и задавался вопросом, будет ли он предан погибели. Для него интеллектуальные искания уже тогда были неотделимы от реально переживаемого. Этот кризис сознания был краток: примиряющая вера Матушки и беседы с двумя иезуитами вернули ему доброе расположение духа.
