Матушке нравилось жить на природе, и с приходом зимы она с сожалением сменила Шарметт на Шамбери. Весной они поторопились вернуться в Шарметт. Жан-Жак вставал на заре и благодарил Господа за благодатные Его творения. Затем он подходил к постели Матушки поцеловать ее, еще полусонную; потом они вместе завтракали, выпивали по чашке кофе с молоком и беседовали у открытого в сад окна. После чего наступало время занятий.
Интеллектуал-самоучка открыл для себя в «Беседах о науках» отца Лами методу самообразования, которая заключалась в сочетании умственных упражнений с нравственным самосовершенствованием. С пером в руке он засел за философов: «Логика» Порт-Рояля, «Очерк о человеческом разумении» Локка, Декарт, Мальбранш, Лейбниц пополняли его «склад идей». Затем шли геометрия, алгебра и наконец латынь — ее Жан-Жак никогда не будет знать в совершенстве, хотя сумеет перевести, и очень хорошо, Сенеку и Тацита. «До двадцати пяти лет ничему не научиться и потом захотеть всё узнать — это означало взять на себя обязательство употреблять всё свое время с пользой». В полдень полагался небольшой перерыв: прогулка по саду, еда, легкая беседа, наблюдение за ульями, фруктовым садом. Затем возвращение к работе; к предметам менее сложным: истории, географии, хронологии, астрономии. Шалопай, который еще не так давно дурачился с Баклем или Вентуром, превратился в серьезного молодого человека, В 1736 году он писал: «Я составил себе план занятий для развития души и ума — и следую этому плану неукоснительно».
Теперь Жан-Жак учился сам, без принуждения, и потому учился хорошо. Он взялся также «поухаживать» за лирической музой: написал забавную безделушку — «Куплеты г-же баронессе де Варан».
Однажды произошел неприятный случай. Жан-Жак пробовал сделать симпатические чернила[14], реторта взорвалась прямо ему в лицо — и он недели на две лишился зрения. Решив, что настал его последний час, он продиктовал завещание, предусматривавшее вклады в различные монастыри, которые должны были помолиться об упокоении его души; долю, положенную отцу «по закону», несколько сотен ливров в счет долга книготорговцам и две тысячи ливров мадам де Варан — «за содержание и поддержку в течение десяти лет». Теперь он мог, как настоящий богач, распоряжаться-своим наследством. Дело в том, что 28 июня 1737 года, как раз на следующий день после этого несчастного случая, он по женевскому закону стал наследником и претендентом на долю в материнском наследстве — из суммы, полученной от продажи в 1717 году ее родного дома. 12 июля Руссо предъявил свои права и 31-го числа получил на руки 6500 флоринов; такая же сумма предназначалась его пропавшему брату Франсуа, смерть которого не была официально установлена.
Матушке в это время не хватало денег на ее сельскохозяйственные прожекты. Жан-Жак поспешил положить свое состояние к ее ногам, не обратив должного внимания на некоего Винсенрида, ставшего при ней кем-то вроде нового интенданта. На новичка он посматривал несколько искоса, да и чувствовал себя неважно. Что, если у него приключился полип на сердце — болезнь, бывшая тогда в моде? И тут Матушка вспомнила о докторе Физе из Монпелье.
Жан-Жак отправился в путь 11 сентября. До Гренобля он добрался верхом на лошади и, почувствовав себя утомленным, продолжил путь в портшезе с носильщиками. В Муаране к нему присоединилась процессия еще из пяти или шести портшезов. Это был кортеж невесты. Среди сопровождавших ее была некая мадам де Ларнаж — «не столь молодая и красивая, но от этого не менее привлекательная». Во время остановок в трактирах они познакомились поближе. Положение новообращенного затрудняло Жан-Жака, и ему пришла в голову несуразная идея выдать себя за господина Дуддинга, англичанина-якобита[15], нашедшего убежище во Франции. Мадам де Ларнаж принялась настойчиво оказывать ему знаки внимания. Это была женщина сорока пяти лет, имевшая десятерых детей, разведенная с мужем, но при этом не потерявшая чувственности и явно взволновавшая Жан-Жака.
Под ее призывными взглядами на него нападал столбняк, и тогда она решила ускорить события. В Валенсии, во время прогулки, она сама бросилась ему на шею. Свободный теперь от страха впасть в грех, Жан-Жак удивил самого себя. Многоопытная мадам де Ларнаж открыла ему то, чего ему не хватало с мадам де Варан. «Могу признаться, — вспоминал старик Руссо, — что я обязан мадам де Ларнаж тем, что не умру, так и не узнав наслаждения». Его чувственность, ранее скованная страхом кровосмесительства, могла отпустить себя на волю. Он почувствовал в себе «гордость быть мужчиной и быть счастливым». Надо сказать, что в жизни Жан-Жака больше не будет другой мадам де Ларнаж, чтобы освободить его от внушенных себе самому страхов. С 16 по 18 сентября они прожили в трактире Монтелимара в ожидании неминуемого расставания. И это, действительно, было кстати, потому что Жан-Жак совсем выбился из сил. «У меня оставалось лишь мое желание, и прежде чем расстаться, я хотел воспользоваться этим остатком. Она выдержала — из опасения перед девицами в Монпелье». Они назначили друг другу свидание через пять или шесть недель, когда он приедет заканчивать свое лечение к ней, в Бур-Сен-Андеоль. Он расстался с мадам де Ларнаж 20 сентября и в угрюмом настроении отправился полюбоваться Пон-дю-Гаром и аренами Нима. 22-го в Монпелье Жан-Жак устроился в пансион к ирландскому якобиту доктору Фицморису, который давал приют также и студентам-медикам. По утрам он принимал лекарства или ванны, а после полудня шел смотреть на игру в шары.
