В этот вечер Антон не пришел. Она просидела одна, рано легла спать и спала покойно.
Следующий день был четверг Страстной недели, знаменитый день Двенадцати Евангелий, длинных служб, вечернего шествия с огоньками. Часа в три, в мягком опаловом свете дня, Машура вышла из дому по направлению к Кремлю. Шла она не к Двенадцати Евангелиям, а просто побродить, поглядеть Москву. Кремль был очень хорош. Тускло сияла позолота соборов, часы на Спасских воротах били мерно и музыкально. Зеленоверхие башни казались влажными, над Замоскворечьем синела дымка весны; внизу, на Москве–реке, половодье; река бурно катила шоколадные воды. От памятника Александру II видела Машура внизу милую и ветхую церковь Константина и Елены, покривившуюся, осененную несколькими деревьями. Заходила в Архангельский собор, где под каменными надгробьями в медных оправах спят великие князья и цари, в мрачном полусвете; веет там седой и страшной стариной. И затем — уже совсем случайно, мимо Успенского собора, забрела в мироваренную палату, при церкви Двенадцати Апостолов. Был день того двухлетия, когда на всю Россию варят миро[257]. Машура поднялась во второй этаж, взяла налево и оказалась в невысокой, светлой и обширной зале. По стенам стояли зрители, а в правом углу, на некотором подобии плиты, в серебряных вделанных чанах варился священный состав. Непрерывно шла служба. Диаконы и священники в светлых ризах мешали серебряными ложками. Худенький квартальный просил публику не наседать. Стоял теплый, необыкновенно дурманящий запах — редких масл, цветов, старинных благовоний. Диаконы, медленно чередуясь, подымали и опускали свои ложки. Кадили кадильницы. Свечи золотели. Непрерывный, однообразный голос читал у аналоя.
Раздался медленный колокольный звон. У Машуры стало туманнее в голове. Она вышла на свежий воздух. Звонили в Успенском соборе. С высокого крыльца было видно, как в серебряных кувшинах процессия диаконов переносила в собор уже готовое миро. Холодок прошел в глазах Машуры: вдруг померещилось, что это не Москва, не сейчас, а когда‑то очень давно, в Византии идет служба, у тех греков, к которым тысячелетие назад ездили страшные наши чубастые послы за христианством.
В Успенском соборе побыла она недолго. Смешанное чувство Италии и Византии, древней, домосковской Руси охватывало там еще сильнее. На паперти, под дивным порталом, столкнулась она, выходя, с Анной Дмитриевной.
— Нам везет встречаться у святых мест, — сказала Анна Дмитриевна с улыбкой. — Помните Звенигород?
Она сильно похудела, была одета в темном. Большие ее глаза глядели утомленно.
Они медленно пошли вместе через площадь.
— Господи, — сказала Машура, — я не могу вспомнить о Дмитрии Павловиче. Какая ужасная судьба…
Она закрыла даже на мгновение глаза.
— Сегодня двадцатый день его смерти, — ответила Анна Дмитриевна.
Помолчав, она прибавила:
— В церкви все‑таки мне легче.
Машура взяла ее за руку, крепко пожала.
Они посидели немного в галерее у памятника Александру. Начинало смеркаться. Сизая мгла спускалась на Замоскворечье. Белел еще Воспитательный дом, золотели купола в Кадашах.
— Его судьба, — сказала Анна Дмитриевна, — так же страшна, печальна и непонятна, как была и жизнь. Во всяком случае, это был очень несчастный человек.
Машура вернулась домой в особенном, несколько приподнятом настроении. Она застала Антона. С ним держалась просто и добро, но самой ей казалось, что тонкая, как бы прозрачная, и прочная стенка выросла между ними. «Может быть, — думала она, ложась спать, — это ушло мое отрочество, домашние, простые, детские чувства?»
В субботу в их доме усиленно готовились к празднику. Чистили, мыли, Машура сама красила яйца, готовила пасху. Знаменитый окорок одевали в бумажные кружева. В духовке сидели золотистые куличи. Все это напоминало детство и имело свою особенную прелесть.
Как и раньше бывало, к вечеру пришел Антон — обычно они ходили с ним в Кремль слушать заутреню, смотреть иллюминацию, дышать тем удивительным воздухом, которым в эту ночь бывает полна Москва. Они отправились и теперь. Машура шла с ним под руку, но в Кремль они не попали, а часов с одиннадцати стали бродить по Москве, от церкви к церкви. В тихой и чуть туманной ночи видели они рубиновые, в иллюминации, очерки колоколен, сияющие кресты; на папертях и в церковных двориках, иногда под деревьями, расставленные для освящения куличи и пасхи. По улицам непрерывно шли. Слышался негромкий говор. Иногда рысаки неслись, ехали кареты. Все было сдержанно, торжественно, тьма, и золото огней господствовали над городом. Приближалась величественная и прекрасная минута.
