— Мсье Шалдеев, может быть, вы зайдете на минуту ко мне.
Она отворила дверь в свою комнату. Тут стояла огромная постель, над ней висели разные поэтические карточки, веерочки, искусственные цветы. В углу граммофон. Над ним раскрашенная фотография: вид Ялты и крымских гор.
— Мне так неприятно, — начала она, стесняясь, — во всяком разе, если Петр Иваныч отказал вам, то лишь потому, что у него не было наличных. И вы его неправильно понимаете. Так что позвольте предложить вам… ну, взамен Петра Иваныча, те деньги, которые…
Шалдеев взял ее руку и поцеловал.
— Добрая душа. Вижу. Ценю.
Антонина Владимировна несколько застыдилась и покраснела. Шалдеев все не выпускал ее руки, гладил и опять поцеловал…
Зеленую бумажку он спрятал с равнодушием, сел в кресло и завел разговор. Снова это было об искусстве, фресковой живописи, которую он намеревался возродить, о Мадонне, Христе, и наивности детей. Он разгорячился. Слушательница понимала одну десятую, но его тон заражал. Ей казалось, что это, правда, необыкновенный человек, который через десять лет прогремит на всю Россию. Шалдеев уверял, что она будет гордиться, что была с ним знакома, дала взаймы три рубля, пожимала руку.
Он не казался ей хвастуном; в его голосе, несколько безумных глазах было нечто, производившее действительно впечатление.
Они расстались довольные друг другом. Антонина Владимировна звала его к себе; он милостиво обещал. Потом надел широкополую шляпу, и с трехрублевкой у сердца, с душой, полной туманных бредов, зашагал по Бронным. Земля казалась ему недостаточно почтительной и слишком грубой для поступи его, преемника великого Веласкеца[158].
Кроме того что мсье Фомин был чистюля, он и вообще отличался аккуратностью. Мало пропускал лекций, за профессорами записывал, садился ближе к кафедре. Ловко причесывался, был опрятно одет. В карты он не играл, и у него не было товарищей, которые слоняются по Козихам гурьбами, заполоняют калошами переднюю, а комнату — табачным дымом.
Если уж он обещал г–же Переверзевой узнать, что значит незнакомое слово, то действительно узнал, у себя же в университете, от того самого гениального Сережки, которому все на свете известно и который гнездился тоже вблизи Латинского квартала. Мало того, что спросить: мсье Фомин записал ответ на бумажку, следующим образом: «Кассандра — дочь Приама и Гекубы. Она получила от Аполлона дар предсказывать будущее, но не сдержала слова, данного богу, и он, из мести, пустил о ней молву, что она безумная, так что никто не верил ее прорицаниям».
Придя домой, он передал эту бумажку г–же Переверзевой. Она благодарила в изысканных выражениях и осталась очень довольна. Правда, было неизвестно, кто такие Приам и Гекуба, но вряд ли они плохие люди, это сразу чувствуется. Затем, сама Кассандра, — если и не богиня, то около того, и главное: она предсказывала правду, а ее считали безумной. «Это безусловно про меня! — подумала г–жа Переверзева. — Я даже удивляюсь, что Андрюшин мог так удачно сказать!»
Она взглянула на себя в зеркало. Конечно, в ее наружности есть нечто трагическое. Черные волосы, большие черные глаза — именно это было у Кассандры.
Подумать только: всем говоришь о будущем правду, а тебя считают дурочкой.
Г–жа Переверзева не могла не поделиться впечатлениями с Антониной Владимировной.
Та как раз в эту минуту провожала одну из своих заказчиц–содержаночек.
— Знаю, знаю, — она любезно улыбалась, — ваш зять из себя будет поциничнее, то есть добродушней. Очень хорошо помню.
Дама несколько удивленно на нее взглянула, улыбнулась и вышла.
— Крошка, — обратилась она к г–же Переверзевой, — вы ко мне?
— О, это не так важно. Пустячок. Но в передней, несомненно, неудобно разговаривать.
Антонина Владимировна вошла к ней в комнату.
— Что такое, милун?
Г–жа Переверзева слегка смутилась, даже как бы зарделась.
— Нет, это безусловно пустячок!
Слегка сбиваясь, она рассказала, как m‑r Андрюшин назвал ее в раздражении Кассандрой, а оказалось, что это совсем не так плохо, и, в сущности, у нее есть с Кассандрой общее.
Антонина Владимировна глядела недоуменно, как бы виновато.
