— И тебе доброй ночи, любезный. Ты ведь слуга достойнейшего сеньора Рамона де Вильи.
— Да, — кивнул воин. Без долгих объяснений принял из рук испанца тыкву, сделал вежливый глоток и вернул. Прилег рядом. Испанец не стал расспрашивать про часового, полагая, что слуга дона Рамона с ним переговорил, а русич не стал его разубеждать.
Один из талашкаланцев приблизился, протянул белым людям по прутику и с поклоном отошел.
Мирослав вгрызся в жестковатый, по вкусу смахивающий на собачатину окорочок. Испанцы тоже заработали челюстями, а чуть позже к ним почтительно присоединились талашкаланцы. Через десять минут от зверьков остались только горки добела обсосанных косточек. Тыквенная фляга снова пошла по рукам. Русич рыгнул, откинулся на спину, заложив руки за голову, и уставился в крупные немигающие звезды. Мысли его сначала привычно свернули на любовный треугольник, нарисовавшийся между ним, Кортесом и доньей Мариной, перескочили на Ромку и его несчастную семью, потом стали разбредаться, как овцы без пастуха. Сладкая сытая дрема стала укрывать глухим серым одеялом.
Словно что-то толкнуло Мирослава в спину. Подбросило. Сев, он одним взглядом выхватил из темноты дотлевающие угли, протянутые чуть не к самому кострищу чиненые сапоги ветерана, составленные в пирамиду копья талашкаланцев. Невнятная тень часового между хижинами. Может, послышалось? Воин вытянул шею и поводил головой. Ничего. Трепетными ноздрями втянул полный пряных запахов ночной воздух. Тоже никакой опасности, но тогда что его разбудило? Мирослав перевернулся на живот и приложил ухо к росной траве. Полежал, прислушиваясь. Ага. Вот оно. Какой-то невнятный, ритмичный стук. Будто сумасшедший великан, кружась в танце, бил пятками в сырую землю.
Мирослав пролежал, вслушиваясь, несколько минут. Звук медленно приближался. И хоть не убыстрялся, не нарастал, было в нем что-то неуловимо тревожное. Будящее в душе потаенные страхи.
Проснулся и рывком сел старый вояка. Тревожно оглядевшись, как недавно Мирослав, он уставился на русича и вопросительно вскинул бровь. Мирослав в ответ помотал головой и показал пальцем на ухо и вниз. Испанец встал на четвереньки и приложил ухо к земле, став похожим на огромного бесхвостого варана. Потом поднялся на ноги, пошарил в вещах и извлек на свет небольшой генуэзский арбалет. Рычагом натянул тетиву и воткнул в специальную канавку на ложе короткую, толстую стрелу. Мирослав откинул край плаща, показывая латунную гарду сабли. Два воина плечом к плечу двинулись по самому широкому проходу между хижинами, ведущему в сторону, откуда доносился рокот. Теперь уже совсем явственный, он стал распадаться на составляющие, что-то вроде нескольких барабанов, выводящих вместе хитрый мотив на фоне какого-то звериного подвывания.
Часовой стоял у околицы, прижавшись спиной к толстому резному столбу, на котором до прихода талашкаланцев висел деревенский тотем, а сейчас болтались лишь обрывки тряпок. Рослый, покрытый многочисленными шрамами воин трясся как осиновый лист. Испанец что-то спросил у него на талашкаланском. Тот что-то ответил, едва совладав с ходящей ходуном нижней челюстью.
— Говорит, это какое-то местное колдовство, — перевел испанец.
— Какое колдовство?
Испанец, не оборачиваясь, перевел вопрос трясущемуся талашкаланцу, но ответа не получил. Вздрогнув, он повернулся и успел заметить покрытые испариной лопатки часового, мелькнувшие между домами. Тьму ночи прорезало низкое утробное рычание. На опушке леса, за распаханными полями, замелькали смутные тени. Зажглись в темноте зеленые бусины глаз.
Ромка смеялся и не мог остановиться. Рядом катались по принесенным жителями Тескоко простыням из белой ткани другие капитаны.
— Дон Рамон-то прибежал… Кричит — запаливай фитили, — складывался пополам от смеха Альварадо. — Мы чуть от страха в штаны не наложили. А он серьезно так…
— Да я что, я как услышал, что касик сбежал, так и подумал, — с трудом проталкивал сквозь смех слова Ромка, — сейчас как навалятся всей толпой, только держись.
— А он, оказывается, сбежал, потому что убил своего брата и завладел его троном, — надрывался Альварадо. — Что будучи наслышан о мудрости и справедливости Кортеса… Убоялся его гнева… А мы-то… Охо-хо!
