Наконец встала и пошла к выходу. Чего тут сидеть.
У Цветы и в мыслях не было разыскивать лектора и объяснять, насколько и почему он неправ. Но профессор стоял на улице у служебного входа, совершенно один и курил с такой самодовольной мечтательной рожей, что Цвета не выдержала, остановилась и сказала:
– Дрянь эта ваша Другая Сторона. Может, местным художникам что-то там и на пользу – ну а куда им деваться? Где родился, там и живи. Иной жизни им не положено, и иной смерти тоже. Какие там у людей вообще могут быть варианты? Или ты тупица и просто об этом не думаешь, или думаешь и сходишь с ума, спиваешься, пилишь вены, или учишься убивать, чтобы смерть считала тебя полезным помощником и подольше не забирала. А если повезло родиться мастером самообмана, идешь в художники. И какое-то время перед собой же прикидываешься, типа, ты офигенно чему-то противостоишь…
Профессор ее перебил:
– Долго там жили, да?
– Вечность, – криво усмехнулась Цвета. – Но формально месяц. Даже немножко меньше. Просто мне хватило – вот так! – и провела ладонью над головой.
– А. Ну значит, без забвения обошлось.
– Еще чего не хватало! – возмутилась Цвета, как будто он не констатировал факт, а предложил ей срочно это забвение пережить.
Но профессор не обратил внимания на ее возмущение, только спросил – не снисходительно, а сочувственно, как у коллеги своей:
– В первый раз там так долго пробыли?
– Вообще в первый раз.
– Ох, первый раз это полный трындец, – неожиданно согласился профессор. – Лютый ужас. Даже не столько сама по себе Другая Сторона, а то, как изменяешься в момент перехода. Как будто тебя вот прямо сейчас превращают в неведомое чудовище, и ты все чувствуешь, все понимаешь, но назад откатить не можешь. И кажется, что изменения необратимы. Навсегда.
– Да, превратили. В очень несчастное, перепуганное чудовище, которому нестерпимо жалко себя, – потрясенно сказала Цвета, совершенно не ожидавшая услышать от постороннего человека настолько точное описание ее собственных ощущений, которые никому из близких друзей так и не смогла объяснить, хотя говорила примерно этими же словами, а они слушали и кивали, но по глазам было видно, что не понимают вообще ни черта. А этот пижон понимал.
– Именно так, – согласился он. – Я в первый раз с перепугу чуть не помер на месте. А ведь думал, что великий герой. Так на себя тогда разозлился, что стал бегать туда-обратно при каждом удобном случае. Ну, в итоге, конечно, добегался. Как мало кто.
Рассмеялся, словно речь и правда шла о чем-то смешном, хотя Цвета понимала, что он имеет в виду жуткую историю, которая даже просто в виде слухов и разговоров в голове не вмещается – ну, как он пошел во сне на желтый свет Маяка и превратился в человека Другой Стороны, поэтому теперь домой только в гости приходит, вот уж где настоящая лютая жуть. А он рассмеялся, да так беззаботно, что завидно стало, выбросил докуренную сигарету, подмигнул Цвете, сказал:
– На самом деле вы все правильно говорите про художников Другой Стороны. Деваться им некуда, выбора нет, противостояние смерти – самообман. Просто в результате этого самообмана рождаются невероятные вещи. А иногда случаются настоящие чудеса. Я об этом, собственно, и рассказывал. Что вот такая невероятная штука происходит вопреки здравому смыслу и вообще всему. А вовсе не призывал наших художников немедленно бежать на Другую Сторону за вдохновением. А что, прозвучало так, как будто призываю? Я серьезно спрашиваю. Сам знаю, что меня могло занести.
– Прозвучало, – подтвердила Цвета. И честно добавила: – Только на самом деле ни к чему вы не призывали. Это я так услышала, потому что все время об этом думаю. Ругаю себя, что не смогла продержаться на Другой Стороне.
– Не смогли, и не надо, – твердо сказал профессор. – На самом деле, Другая Сторона мало кому на пользу. И не «избранным», как вы, наверное, думаете, а – ну просто с такими специфическими особенностями. Мы же не считаем «избранными» всех заик или правшей. Знаете что? Идемте-ка выпьем. Я вас травмировал, мне и лечить. Благо есть еще почти полчаса до ареста…
