– Общеизвестно, что смерть Другой Стороны настолько страшна, что психика тамошних жителей не справляется с осознанием ее неизбежности и выстраивает множество разнообразных защит, обсуждать которые мы не будем, чтобы присутствующие здесь профессиональные психологи не перестали со мной здороваться, их добрым отношением я пока дорожу, – он отвесил почти шутовской поклон каким-то своим приятелям в зале, предоставив собравшейся аудитории возможность еще больше его полюбить. – Скажу только, что наиболее сильные, интересные, значительные художники обычно получаются из людей, чья психика не справилась с формированием защитных реакций в необходимом объеме, поэтому вынуждена ежедневно справляться с задачей еще более непосильной – жить с осознанием собственной смертности, в теле, которое заранее знает, какой ужас неизбежно ему предстоит. Я хочу сказать, что художник Другой Стороны, чем бы ни занимался, в первую очередь противостоит страшной тамошней смерти. Далеко не всегда осознанно, но деятельно – всегда. В этом противостоянии он заранее обречен на поражение и знает об этом, если не совсем дурак. Но делает, что может, и это само по себе – победа. Духа над материей, воли над обстоятельствами, субъективно ощущаемой силы над объективной слабостью – в целом, примерно так. И вот этот парадокс поражения, раз за разом наглядно превращающегося в победу неизвестным, не могущим существовать, но при этом явно существующим способом, создает драматическое, я бы сказал, магическое напряжение, которое так привлекает нас в искусстве Другой Стороны.
Он взмахнул рукой, как будто держал в ней нож, обрезающий нить рассуждений. Это выглядело убедительно поставленной точкой. Профессор отцепил от лацкана микрофон, отдал его ассистенту и уже без усиления, обычным человеческим голосом, но так отчетливо, что слышно было даже в задних рядах, сказал:
– Я не художник Другой Стороны, а всего лишь любитель, знаток и популяризатор тамошнего искусства; если называть вещи своими именами, просто трепло. Но вы мой треп сейчас почти два часа слушали, забывая дышать – вот поэтому. Таково обаяние – не мое персональное, а навсегда накрывшей меня тени Другой Стороны.
«Пижон, – подумала Цвета. – Просто пижон. Для препода отличное качество, нам бы в свое время такого, историю искусства никто бы не прогуливал, даже я. То-то на его публичные лекции ломятся, как на концерт. Ну, концерт и есть, собственно. Смотреть и слушать – одно удовольствие, если не придавать большого значения тому, что именно он говорит.
Да на самом деле не говорил он ничего такого особенного, – сердито думала Цвета. – Обычную романтическую ерунду для умеренно просвещенной публики, как публичному лектору и положено. Все с удовольствием слушают, но серьезно к таким вещам никто не относится, близко к сердцу не принимает, не все такие впечатлительные идиоты, как я. Вряд ли все вот прямо сейчас дружно встанут и на Другую Сторону побегут, как ему, могу спорить, хотелось бы. Обидно же, наверное, что он там влип, а мы – нет».
На этом месте Цвета сама поняла, что перегнула палку. Никто на свете не заслужил, чтобы о нем думали такую херню. Тем более, профессор Эдо Ланг, который, на самом деле, купил ее с потрохами – так интересно и убедительно говорил. И это было хуже всего. Цвета не хотела ему верить. Потому что, если он прав, получается, Другая Сторона хорошее, полезное место для художника – победа духа, вот это все, что Цвета нафантазировала, послушав музыку, которую стал там писать Симон. «А на самом деле Симон просто сам по себе такой гений, – упрямо думала она. – Отлично обошелся бы без Другой Стороны. Может даже стал бы еще в сто раз круче, если бы десять лет там не потерял. Теперь не проверишь, конечно, сослагательного наклонения не бывает, но…»
Так задумалась, что, сама не заметив, осталась в зале одна. Как-то быстро публика разошлась. «Ну хоть на бис вызывать этого пижона не стали», – ехидно подумала Цвета. Обрадовалась, как будто это была не лекция, а концерт, где если на бис ни разу не вызвали, ясно, что полный провал.
