Остановиться было нельзя, сбиться с пути, свернуть в сторону — тоже.
Когда проходили Козельск, началась бомбежка. Я помню и всегда, наверное, буду ясно, отчетливо помнить эту картину.
На мгновение показалось, что земля и небо словно сблизились между собой. То ли небо упало на землю, то ли землю, качнув, подбросило к небу. Один за другим почти одновременно воздух потрясли два взрыва — справа и слева по ходу колонны.
Потом взрывы загремели еще.
Сразу же заметались прожекторные лучи, захлопали невесть откуда объявившиеся зенитки. Рассеивая вокруг синеватое сияние, над руинами, в которые и без того давно уже превращен Козельск, повисли на парашютах немецкие осветительные ракеты.
Дремавшая на ходу пехота вздрогнула, приоткрыла глаза. Готовая рассыпаться по сторонам, если будет на то команда, глянула на майора Колесникова.
Полковой командир ехал верхом на коне, сбоку от колонны. Он — единственный человек во всем полку — не шел пешим.
Что я знал, что мог знать о своем командире части? Ведь до него моими начальниками являлись, за меня отвечали, мною руководили последовательно: командир отделения, комвзвода, ротный, комбат — со всеми старшинами, «помами» и «замами», плюс офицеры служб и штабов.
Я был рядовым бойцом, простым пулеметчиком, и майора видел близко, кажется, всего один раз да и то — на инспекторском смотре. Худощавый, прямой, с волосами цвета пепла, который остается после пожарищ, обходил Колесников строй полка, обращаясь к каждому в отдельности солдату с одним и тем же полагающимся в таких случаях вопросом:
— Жалобы?.. Претензии какие-нибудь есть?.. Нет жалоб?.. Претензий нет?..
Я служил в полку всего несколько месяцев, а майор водил этот полк в атаку еще под Сталинградом.
И все же я знал командира: верное слово о нем шло от солдата к солдату, и пехота в таком деле не ошибается. На привале попалась на глаза мне в дивизионной газете большая, почти на полстраницы, статья — называлась она «Мы — колесниковцы». И хотя речь в статье шла о боях, которые «часть под командованием офицера Колесникова» вела на берегах Волги, а лично я не имел к тем боям ровно никакого отношения, мне, не скрою, приятно сознавать, что теперь-то майор Колесников командир мой, а я, стало быть, подчиненный его и тоже имею основание считаться колесниковцем...
Итак, под взрывы авиабомб майор Колесников ехал, опустив руки на поводья, глубоко, по-стариковски втянув голову в плечи. Возможно, он тоже, как и мы, дремал, но нам со стороны казалось, что командир о чем-то долго, сосредоточенно думает. От всей его фигуры, неподвижно возвышающейся над седлом, от коня его, который и не ржал, и не брыкался, не шарахался в сторону после каждого взрыва, веяло непоколебимым спокойствием.
На миг мне почудилось: все, что происходит сейчас вокруг, все очень естественно, буднично, именно так все и должно быть в нормальной фронтовой жизни. Просто, ясно и правильно, только тени от огненных языков, точно длинные черные крылья вспугнутых ночных птиц, очень уж зловеще мечутся по пустынным козельским улицам, горяча кровь, будоража воображение. Да взрывы — грохот обрушивающихся небес — наводят на странную мысль о том, что все вокруг призрачно, хрупко. И наш командир, и мы сами — абсолютно все в этом сияющем подлунном мире может в следующую секунду оборваться, кончиться, застынуть в холодном, трагическом небытие...
Мысль об этом ворохнулась, как слабенький огонек под толстым слоем пепла; ворохнулась и тут же потухла, как будто ее и не было.
Командир безмолвствовал.
Его конь продолжал шагать рядом с нами, размеренно, неторопливо перебирая ногами, безучастно, тоже сонно покачивая головой в такт шагов.
Все и на самом деле шло, по-видимому, своим чередом, нет пока никаких особых причин волноваться.
Почувствовав это, поняв не столько разумом, сколько нутром, пехота снова продолжала движение к линии фронта...
