Кто скажет, как сложится дальнейшая моя судьба?
Не повторится ли завтра вплоть до самых мельчайших подробностей — не на магическом панно, а на настоящем поле боя — все то, что совсем недавно нарисовало воображение художников? Не произойдет ли все это со мной в жизни?..
Наконец, с записной книжкой покончено. Все, что требовалось туда занести — самое главное, самое существенное — написано. Остается еще письмо домой.
Что поведать своим?
Что завтра бой? Об этом я решаю не сообщать. Зачем? Если ранят, попадешь в какой-нибудь госпиталь, может статься, в уральский или еще дальше, даже в сибирский. Оттуда, из глубокого-глубокого тыла, когда все будет уже позади, и домашние могут не волноваться, тогда и отпишу. Раскрою место своего нахождения: так, мол, и так, сообщаю — для юмора можно вставить не «сообщаю», а «спешу сообщить» — спешу сообщить, что я уже побывал на фронте, участвовал как пулеметчик в боях, был ранен немножко. Это мое письмо вы получите уже из госпиталя...
В то, что могут меня и убить, я не верю! Смерть обязательно минует меня, пройдет стороной, не заденет... Все обойдется «наркомздравом», госпиталем, легким или в крайнем случае не очень-то тяжелым ранением. В руку ли, ногу — никто не может знать заранее.
Думаю так, конечно, не я один. Так надеется подавляющее большинство солдат, готовящихся сейчас к бою. Так считают, может быть, все.
А скольким же из нас, крепко верящим в удачу, в счастливую свою звезду, не суждено завтра вернуться из первого боя?
Домой сегодня можно бы и не писать. Я и так почти каждый день справляюсь о здоровье родных, интересуюсь, как у них идут дела, кто чем занимается. И регулярно, если не подводит полевая почта, получаю одни и те же, заведомо бодрые ответы: все живут хорошо, даже очень хорошо, у всех все в полном порядке, никто решительно ни в чем не нуждается. Каждый раз все одно и то же, почти дословно. Как будто жизнь там, в тылу, и здесь, на фронте, давно уже волшебно остановилась: все эти военные годы пребывает она в самом счастливом, самом благополучном состоянии.
Так-то оно так, но все-таки последнее, самое последнее перед боем письмо лучше набросать. Хотя бы коротенькое. Тебе спокойнее, да и дома — получат, прочитают, не будут бояться плохого. Человек пишет, следовательно, он жив, а раз жив — значит, и на самом деле у него все в ажуре.
Дожидаюсь очередной вспышки ракет и при зыбком, трепещущем свете успеваю черкнуть несколько строчек.
Я пишу, а рядом — другие солдаты. Кто тоже пишет, сочиняет домой. Кто еще и еще раз проверяет, приналаживает получше свою амуницию. А кто, отложив все другие дела в сторону, возится с пулеметом или винтовкой, пересчитывает и перетирает чистой тряпкой патроны. Солдаты поопытнее знают: чем лучше патроны вычищены, тем надежнее, спокойнее будешь чувствовать себя завтра в бою, уверенный, что в критическую минуту не произойдет у оружия задержки.
Многие словно готовятся к чему-то торжественному, праздничному: с особой тщательностью бреются, умываются, если есть возможность, надевают все новое, стиранное. Русский человек и умереть, коли придется, хочет по-русски: в чистой рубахе.
Сутуловатый пулеметчик, глядя, как его напарник, первый номер, очень уж усердно чистится, умывается, подшивает белый подворотничок, подсмеивается над ним, пробует не очень весело и не очень складно острить насчет приготовлений к бою.
Ну и как? Не готов еще?
Как будто он сам, хотя и сутуловатый, а на самом-то деле совсем еще молодой, разудалый парень и он, и его напарник, оба до передовой только тем и занимались, что вели самую развеселую жизнь.
Солдаты негромко посмеиваются, не обидно разыгрывают чересчур старательного командира расчета.
Но я замечаю: и те, кто иронизируют, сами ведут себя точно таким же образом. Тоже бреются, чистятся, перебирают свое имущество, наводят порядок в вещевых мешках.
Высоко над лесом, прямо над моей головой, ярко вспыхивает большая голубая звезда. Вспыхивает и потухает.
Вслед за ней над деревьями, дрожа и переливаясь, пролетает рой маленьких золотистых огоньков — словно кто потревожил пчелиный улей. Это — трассирующие пули. Но и они вскоре исчезают. Становится по-лесному глухо, темно, как бывает особенно темно, особенно глухо перед рассветом.
