холостяцкого жилья - еще не входя, знаю: женщины здесь нет. Тут уж, поверьте, я никогда
не ошибаюсь.
В комнате кровать, два стула, полка с книгами - почти сплошь мемуары об
Отечественной, книга о войне, об армии. Наш брат, офицер. На самом верху полки
коллекция пустых бутылок. Судя по ним, наибольшими симпатиями хозяина пользуется
спирт "Royal" - паршивое, между прочим, пойло.
На столе пепельница - гильза от 120-миллиметрового снаряда -
" На 120 000 тысяч окурков", как говаривал комбат Саша Король. Старенькая магнитола
"Эльфа".
На кровати в одних лишь плавках - обрубок рослого когда-то мужика. Обе ноги
ампутированы на уровне средней трети бедра. Грудь в сплошных ожоговывх рубцах, а лицо
чистое. Ему пятьдесят четыре - на Отечественной, следовательно, не был, а для Афгана
староват.
-Что случилось?
-Сердце, док, сердце. Давит, спасу нет. С утра.
- Понял. А вчера, - я кивнул на бутылки. - Так?
- Было маленько. Однополчане приехали, повспоминали, то да сѐ. Вобще же я не
злоупотребляю. А сердце давит.
Пока разговоры, Аня, умница, наладила электрокардиограф, ленту пишет.
- А ноги где потеряли? Горели-то где - в танке?
- В самолете... в Эфиопии, Я, док, полковником был. Это сейчас я так, пьянь безногая.
Я ведь летчик и больше ничего не умею, только летать. Сын сейчас летает. А жена летось
померла, не выдержала перегрузки. Муж вроде меня - это ведь перегрузка, минимум девять
жэ. Вот и остался один...
- Владим Михалыч, готово!
Смотрю ЭКГ - ничего особенного, слава богу, обычная стенокардийка. Ну, это мы
сейчас купируем, парочку уколов и порядок.
- Недавно протезы сделали и неудачно - культи до крови растер! сволочье халтурное!
А дом у нас старый, "удобствия" во дворе, ни воды, ни канализации, ни отопления. Вот и
летаю со второго этажа во двор, в сортир. Ребята вот электрокамин привезли, тем и греюсь...
Ясно. Хочет мужик в больницу. Там тепло, еда и уход. Конечно, и то, и другое, и
третье хреновые. В нашей нищей медицине - нищие и условия. Но для него и это рай. А
показаний для госпитализации нет. Никаких.
Кроме этих глаз с невыразимой душевной мукой.
А в больнице мест нет, в коридорах лежат.
Но для него найдут. Будут клясть меня последними словами, но найдут, не выбросят.
Держись, полковник, я тебя не выдам.
- Анечка, пиши направление в больницу. Диагноз - инфаркт миокарда.
- Шеф, а ЭКГ? - недоуменно подняла брови Аня.
- Кардиограф неисправен, - отрубил я. - Выбрось эту ЭКГ на помойку. Все ясно?
- Как божий день, - засмеялась она. - Уже пишу.
И славно. Пока они там в больнице разберутся, меня уж нет. Пусть себе ругаются, а
обратно не повезут - не на чем. Они, конечно, правы, но они ведь не видели этой вонючей
конуры, и глаз этих не видели. И потом - они ведь не были на войне. А мы с ним были.
И снова : Лешка Смоляк, и тот подполковник из Кабула, Афган. А вот этот летун из
Эфиопии выжил. Прав ты был, подполковник, в одном: не дай бог видеть, как живут
одинокие инвалиды. Но ведь живут же! И не верю я, что ты способен был своему другу
помочь умереть, избавиться от такого будущего. Не верю! Ты все же хороший был мужик, коль знал и не боялся говорить об этом. Тогда.
И душит меня ненависть ко всей этой блядской жизни. Какая мне в конце концов
разница, кто победит: Ельцин, Хасбулатов, Стерлигов или этот, как его, с иезуитской
бородкой? Никто из них, ни один нас не видит! Правильно говорил Райкин: "Сверху
человека не видно - только движение народных масс". Они видят движение народных масс, а
мы на "скорой" - как умирают одинокие человеки. И нам с ними, верхними, никогда не
понять друг друга. Будь она проклята, эта страна или система, сначала пославшая нас воевать
на край света, а потом кинувшая кость в виде холодной конуры и нищенской пенсии!
Но... это моя страна, мой больной, и никуда мне от этого не деться.
"В своей стране я точно иностранец", - в отчаянье рыдал Есенин.
А на телеэкранах только и мелькают какие-то лица в больших погонах. Ничему этот
