что не знали, как ему платить: то ли как инвалиду войны, то ли инвалиду армии, а то и
вовсе жертве несчастного случая - и не платили вовсе, без малого год тянулась эта канитель.
Спасибо командиру полка: велел офицерской столовой кормить Пашку бесплатно, да
офицеры с получки скидывались по червонцу-другому на сигареты, на водку товарищу, на
пиджачишко да штаны.
И вспомнился вдруг тот кабульский подполковник, который принимал у меня Лешку
Смоляка: был бы, дескать, это мой друг, я б ему помог упокоиться и не ведать прелестей
инвалидной жизни.
Лешка, помнится, мечтал завести семью, детишек, да все никак не мог найти
достойную избранницу: парень он, как и Пашка, был броский, девки к нему липли, и не
нашлось ни одной, которая б устояла дольше второго свидания. А он искал именно такую...
Пашка молодец, не раскис, каким весельчаком был, таким и остался.
Никто, ни одна живая душа не слышала Пашкиных жалоб и стонов. Но ведь я-то врач, я-то знаю! И где болит, и как, все знаю. И ослепительная улыбка при расширенных до
предела зрачках меня не обманет, так-то вот...
А главное, я целый - он калека, и не дает мне покоя этот "твардовский" комплекс.
Помните? Ну, там, где "все же, все же, все же".
Словом, надрались мы с Пашкой так, что и от воскресной рыбалки пришлось
отказаться. И проснулся поздно, и с такой похмелюги садиться на мотоцикл...
С похмелья меня почему-то тянет на стихи. Да-да, не удивляйтесь, прямо прет из меня
какая-то рифмованная дребедень, неудержимая, как блевотина: Ничего не случилось,
просто слякоть и дождь,
Нас окутала всех промозглая осень,
Это сырость и плесень,
И холодная дрожь,
Это боль
От мучительно ясных вопросов.
Ничего не случилось...
Может, в том и беда?
Почему этот мир,
Погрустневший, как осень,
Не взорвался в отчаянье,
А молчит, как всегда,
Когда наших убитых
В самолеты уносят?
И в расползшейся глине
Вязнет мокрый сапог,
Вязнут мысли и чувства,
Вязнут лучшие годы.
Почему среди тысяч
Цветущих дорог
Нам досталось вот это
Гнилое болото?
Где-то валялся кусочек мускатного ореха - или я сжевал его когда-то раньше? Через
три часа на дежурство, а от меня, надо полагать, за версту несет перегаром. Но если уж все
равно разит, стоит ли мучиться, не позволять себе опохмелки? Есть ведь аварийный запас. И
, в конце концов, я не знаю, что хуже: отупевший, мало что соображающий от головной
боли доктор или чуточку, самую малость поддатый, зато уверенный в себе, в своих знаниях и
уменье7 Врачу, исцелися сам, наказывал умница Гиппократ, так почему я должен
игнорировать завет великого лекаря?
Оно так, но... закон: на дежурстве, как за рулем, ни грамма. Холера им в пуп, законодателям чертовым!
Отсырела гитара,
Отсырели слова,
Отсыревшею спичкой
Не зажечь сигарету,
И в холодной печурке
Сырые дрова
Все шипят и шипят:
"Наша песенка спета!".
Не ищи ты причины
И себя не тревожь,
Ведь останется боль,
Не исчезнут вопросы.
Ничего не случилось,
Просто слякоть и дождь,
Нас насквозь пропитала
Промозглая осень.
А черт с ним! От доброй половины моих пациентов несет таким амбрэ, что моего и не
учуют. И вообще запах перегара у нас - родной.
С богом! Как говаривал мой афганский комбриг Саша Король, нехай сдохнут! За то, наверно, и Героя получил. Где-то он теперь? В академии, знаю, не удержался и сигналов не
подает.
И к дьволу все афганские ассоциации! Это все Пашка. Моя женушка тоже удрала, не
дожидаясь, правда, пока меня убьют или покалечат. Забрала детей - и к маменьке под
крылышко. Потом вернулась, где-то через год после моего возвращения из Афгана.
Ненадолго. Пожила в гарнизоне, пока меня не загнали в Чернобыль. Она ведь шибко
образованная, испугалась: слабак приедет. И быстренько смылась...
Ну-с, вот я и в форме. Пожую сухого чайку и двину помалу. А по дороге вспомню
одну историйку - а все Пашка, Пашка!
Значит, так. Получили вызов: мужчина, пятьдесят четыре года, плохо с сердцем.
Едем. Двухэтажный домик. На втором этаже приоткрытая дверь. Характерный дух
