— Это что? — отрывисто спросил Николай. — До или после?
— Ваше святейшество, я забыл спросить их об этом, — с поклоном, но не без вызова ответил Мастер, — Такими я их увидел, такими и запечатлел.
— Забыл, говоришь. — Папа обшаривал взглядом широкий зал, что — то разыскивая. Наконец, быстро подошел к мольберту с другой работой — «Страшным, судом». — А здесь? Здесь не забыл изобразить всех, кого хотел?
Сделав рукой выразительный жест, от которого присутствующих, кроме хозяина и смазливого пажа папы, мгновенно вымело из, мастерской, Николай впился глазами в лицо демона, терзавшего вилами поверженного в пламя грешника. Потянулись долгие, тягостные минуты: наместник святого Петра изучал каждую черточку на лике черта. Потом повернулся к пажу, подавшему ему небольшое, оправленное в золото зеркальце. Держа его перед собой, святейший отец начал сравнивать оба лика — дьявольский и свой, без всякого стеснения стараясь повторить гримасу, которую художник придал разъяренному бесу. Прямого сходства, при всем желании, меж ними нельзя было усмотреть.
— Хитрец, — с некоторым разочарованием, отрывисто бросил папа. — Ты замажешь этот лик! Сегодня же, богохульник, замажешь!
Мессер Антонио страшно побледнел.
— Я не сделаю этого, пресвятой отец, — сказал он твердо, опускаясь на одно колено. — Меня оговорили, внушив вашему святейшеству, будто живописец ваш и слуга Антонио Венециано кощунственно дерзнул совершить, о чем и помыслить — смертный грех. Я не творил сего, не помышлял о сем, а потому — не сделаю, что повелеваете, ибо тем признаю за собой несуществующую вину.
Еще несколько долгих секунд римский первосвященник сверлил взором непокорного живописца, не опускавшего перед ним глаз. Наконец, вынул из — под мантии острый и длинный неаполитанский стилет. Мессер Антонио выпрямился, подставляя грудь ожидаемому удару. Но намерение папы было иным.
— Тогда я сделаю это сам, — прошипел Николай в небывалой ярости и располосовал острой сталью еще свежий холст.
Мастер покинул Вечный город в ту же ночь, в памятную Риму грозу. Никто не попытался его задержать, не преследовал.
— Два года мессер Антонио работал в Венеции. Папа Николай, человек опасный, но не мелочный, мстить не стал. И дожил бы Мастер в почете и славе в родном для него городе среди моря до преклонных лет, не столкни его судьба с доносчиком инквизиции, а затем — и с самим отцом Руффино Скорца.
Повод для доноса был не бог весть как сложен; бездарный маляр, ненавидевший всякий талант, написал в наводившее на Венецию ужас тайное ведомство, что мастер Антонио, сын Федериго, чернокнижник и богоотступник. Это оказалось достаточным, святейшая инквизиция погубила немало знакомых и друзей Антонио и по менее высоким обвинениям. Один, архитектор, получив плохой материал, в сердцах воскликнул: «Из столь негодного камня не построит храма сам бог!» — то была ересь, отрицание господнего всемогущества. — Другой не подтвердил ложного доноса, по которому его выставили свидетелем, — то была помощь еретику. Третий стоял в толпе, когда вели на казнь осужденного церковью; все оплевывали еретика, он — нет, все бросали в него камни и грязь, он — нет. То было нежелание оскорбить диавола. Четвертого обвинили в том, что он, когда все пели гимн, лишь беззвучно открывал рот. Пятого объявили злым колдуном: мул инквизитора, проходя мимо несчастного, споткнулся.
Мессер Антонио был позван к зловещему аббату. И чем дольше отец Руффино разговаривал с мессером Антонио, тем круче поднималась в нем упорная ненависть. Чем дольше были их беседы, тем меньше хотелось аббату расстаться с архитектором и больше — насытиться его муками. Наконец, светлой венецианской ночью мессер Антонио был приведен в тюрьму.
Многие ужасы, передаваемые шепотом, слышал дотоле Мастер о той тюрьме и застенках. Но то, что пришлось испытать, превосходило самые кошмарные слухи.
Антонио, как и всем подследственным, назначили «дурус карцер ет аркта вита» — суровое заключение и строгое содержание. «Дурус карцер» мог здесь значить многое — в доме святых отцов было немало помещений, задуманных именно для того, чтобы еще до клещей и дыбы сломить дух каждого, кто в них попадал. От зловонных и сырых, кишевших крысами каменных мешков в подвалах, куда порой впускали воду, пока она не доходила заключенному До горла, до печально известных Пьомби — Свинцов. Последние представляли собой никогда не проветриваемые камеры под самой кровлей дворца дожа, крытой толстыми листами свинца. Кровли так накалялась за день под жарким солнцем Венеции, что люди в камерах могли только лежать пластом, содрав с себя платье, обливаясь потом и едва дыша. Многие, — самые везучие, — оставались без сознания от допроса до допроса, другие сходили с ума, третьи умирали.
