Даже в Леричах, на краю вселенной, все эти годы при мыслях о святейшей инквизиции в мужественной душе Мастера поднимался мерзкий страх. Худшее из содеянного чудищем — этот страх, да еще разгул предательства, благословляемого, величаемого предательства, возведенного в чин подвига и примера, стиравшего с человека божий образ.
Папа Николай не опустился тогда до мести своему художнику, но и не помог. На просьбы друзей Мастера папа отвечал молчанием. Что же оставалось мессеру Антонио? Он собрал наличные, потихоньку продал и заложил все, что смог, из имущества и тайно, глухой ночью пробрался на отплывающий из порта сирийский корабль.
И потянулись годы скитаний — четыре года свободы. Сирия, Персия, Турция, Египет. Готовившийся к последним сражениям Константинополь... Потом греческий Трапезунд, города Армении и Грузии, венецианская Тана[90], генуэзская Каффа и Солдайя. Там и встретил он мессера Пьетро ди Сенарега и взялся строить замок в устье Днепра.
Восток дал Мастеру отдохнуть душой. Насилие и кровь, лицемерие и жестокость были и там, в тех удивительных странах. Но инквизиции не было нигде, даже у самых жестоких и необузданных властителей. Лишь намного дальше, в огромной стране Китай, по рассказам путешественников, существовали сходные порядки.
Путешествуя, Мастер мало писал маслом или ваял. Недолгие остановки при дворах правителей и монархов не давали ему на то досуга, торговать же он не любил и не умел. И привез он в Леричи, вместо золота и товаров, бесценный груз. То были переплетенные в кожу толстенные тетради — его путевые заметки, рисунки и дневники.
Жить в Леричах мессеру Антонио нравилось. Творение его рук — прекрасный замок — радовало глаз, дух и тело бодрила ароматная близость степей и моря, дыхание вольных ветров над Понтом и Полем. Все было необычно для венецианца в этом месте, где сходились, рождая бури, дух и сила Востока и Запада, все давало пищу уму и чувствам ученого и художника: невиданная животворная мощь природы, буйство зелени, несчитанные конские табуны, огромные стаи птиц в воздухе и рыб в здешних водах, дикие повадки степняков и разгул стихий. И ко всему — невиданная, неслыханная тишина. В мире кругом царило безумие, мир сошел с ума; вселенная, казалось, кружилась в вихре войн, моровых поветрий и пожаров, нашествий и разорения, в разгуле фанатических волнений. Были даже, — теперь он вспоминал их со стыдом, — были даже часы слабости, в которые Мастер, благодарный братьям за тихое прибежище, готов был простить им позорное занятие — торговлю людьми. Ведь где его в ту пору не было на Западе и Востоке? Во всей Европе, в двух шагах от университетов, рядом с кельями гуманистов и философов; кипели, бурлили, звенели цепями и золотом многотысячные невольничьи рынки.
Мастер долго был уверен: сам он в Леричах свободен. Здесь не надо ни вспоминать прошлое, ни думать о будущем. Даже потребность трудиться можно утолять придуманным детским гением способом — ваянием в песке. Здесь он волен, как дикие лошади среди приднепровских трав.
Но вот появился зловещий патер. И Мастер понял: в Леричах для него тоже нет свободы. Леричи — западня.
Однако и до прибытия доминиканца мессер Антонио начал задумываться о том, долго ли ему можно пользоваться гостеприимством братьев — генуэзцев. И не потому, что усомнился в них самих.
Мастер уже не сомневался: если человек твердо знает, что дальше все у него будет, как есть сейчас, что в течение его жизни не изменится уже ничего, — к этому человеку вскоре приходит смерть. К этому дело шло здесь и для него. Но куда податься, что искать? С Запада он бежал, на Востоке не сумел прижиться. Куда идти? Луч надежды забрезжил перед ним, когда воин незнакомой Земли Молдавской позвал его за собой на свою родину, на новый великий труд. Но тому не сбыться, видимо, никогда. Мастер знал неумолимого доминиканца; поймав вторично, рыжий аббат уже не выпустит его живым.
Что ж, Антонио Венецианец сумеет достойно встретить свою судьбу, раз уж ему от нее не уйти.
Мессер Антонио неторопливо прошествовал к берегу, где ждал уже его отец Руффино.
