Природные, естественные для каждого задатки доброты и порядочности, конечно, таились когда—то в душе и этого опасного человека, взглядом хозяина озиравшего с высоты замок Леричи. И монах, не позволяя им расти, не давал и угаснуть совсем. Он считал эти почти заглушенные ростки добра полезными для дела, которому себя посвятил; они помогали ему искренне умилиться при виде цветка, козявки, щенка, с непритворной нежностью приласкать ребенка. И носить со всей естественностью благообразную личину доброго пастыря, нужную инквизитору для каждого дня.
Отец Руффино привычно натянул эту маску и, не спеша, стал спускаться со стены. Во дворе появился, шагая к воротам, человек, с которым ему так хотелось сегодня встретиться. Этот старинный противник теперь в его руках, и сегодняшняя их беседа для патера будет простой игрой, как для сытого кота — забава с мышью, не способной уже сбежать. Небольшое и, в сущности, суетное развлечение, которое доминиканец теперь вправе себе позволить, не впадая в чрезмерный грех.
19
Мессер Антонио, направлявшийся в свою песчаную мастерскую, тоже увидел рыжего монаха, поворачивающего в его сторону. Чего еще хочет, подумал Мастер, от него этот человек? Вот они здесь, на краю вселенной, опять лицом к лицу. Чего еще хочет добиться от него рыжий фанатик?
Родителей своих — подлинных — мессер Антонио не знал. Смутно помнил большое пламя, крики, чьи—то грубые руки, схватившие его, четырехлетнего мальца, и потащившие из горящего дома. Потом — корабль и качку, темное помещение, набитое до отказа человеческими телами, после — яркое солнце Венеции, напоенный запахами моря воздух, шум и краски бурлящего рынка.
Купивший Антонио бездетный венецианский ювелир и часовщик, скульптор и живописец Федериго усыновил мальчика, обучил своему делу. К шестнадцати годам тот усвоил все виды отцовского мастерства, и Федериго, почуяв в таланте сына силу, гораздо большую, чем его собственная, отдал Антонио в обучение известному в городе архитектору. Через три года вторично осиротевший молодой маэстро имел уже собственную мастерскую и учеников, на него сыпались заказы. Слава Антонио быстро росла; он строил палаццо[86] и замки, мосты и соборы, гробницы и часовни, украшал сады прелатов и вельмож скульптурами, а дворцы — живописными полотнами, слыл мастером мозаики и фрески. Как много ни приходилось работать над заказами, Антонио, подобно другим художникам своего времени, много читал, учился, писал. Начал с сочинения сонетов, пришел — к философским трудам. Среди буйных умов Венеции и Флоренции, Виченцы и Феррары, Милана и Пизы Антонио был своим человеком, признанным смельчаком.
Восемь лет назад его, уже знаменитого, призвал к себе новоизбранный папа Николай. Папа мало чем отличался от своих предшественников, клятвопреступников и убийц, но искусства понимал и любил. Святейший отец покровительствовал художникам, философам и поэтам, прощал им любовные похождения, не скупился ради них на золото. Папа оберегал своих любимцев от инквизиции, прощая им все, кроме строптивости. Обласканный папой, поглощенный выполнением широких замыслов первосвященника, Антонио долго не замечал духа интриг и низкой лести, царившего при римском дворе. Со временем, однако, придворная среда сама заставила его многое понять. Завистники мешали Антонио получать камень для его построек и статуй, наушники нашептывали о нем папе опасный вздор. Нашлись — невесть откуда — и прямые враги. Они проникали в его дом, рылись в его бумагах, следили за встречами, перехватывали письма, записывали оброненные им слова, доносили обо всем — со зловредными домыслами — бдительным инквизиторам. Все это находящемуся под защитой папы Мастеру не было страшно. Настал, однако, час, когда святейший снял с головы своего художника оберегающую и благословляющую длань.
В тот день, как уже бывало, папа появился в мастерской неожиданно. Благословив всех и повелев подняться с колен, папа подошел к одной из неоконченных картин; стоявших у стены. На полотнище была изображена нагая нимфа, в отдалении смутно виднелась фигура бегущего сатира.
