— А Беатриса?
— Не знаю, люблю ли я её уже или нет, не знаю! — так отчаянно выкрикнул Максимиан, что обе рабыни удивлённо переглянулись.
— Да, дружище! — насмешливо заметил Корнелий, переворачиваясь на спину и делая знак белокурой бледной рабыне, смотревшей на его мужскую наготу откровенно оценивающим взглядом, принести вина. — Ты похож на осла, которому хочется и воды, и сена, но они находятся от него на равном расстоянии, и он стоит на месте и не знает, на что решиться. А хочешь, я дам тебе один совет?
Хочу, только «не впрягай же уст в повозку слов недобрых», — и Максимиан процитировал Эсхила, как несколько минут назад это сделал Корнелий. Когда-то оба приятеля соревновались между собой в знании греческой классики и с тех пор даже изобрели свой особый язык, переговариваясь при посторонних цитатами из Эсхила, Софокла, Еврипида или Аристофана и при этом прекрасно понимая друг друга.
— Чтобы помочь тебе сделать выбор, я могу начать ухаживать за одной из твоих красавиц, а то, пожалуй, и за обеими. Ничто так не пробуждает интереса к женщине, как соперник.
Максимиан удивлённо посмотрел на своего друга.
— Ты шутишь? Ты всерьёз хочешь стать моим соперником?
— Но ты же не можешь жениться на обеих, мы всё-таки не персы! Как только ты решишь, какая из двух тебе дороже, я тут же утешу проигравшую...
Поняв, что Корнелий говорит вполне серьёзно, Максимиан задумался, затем, отстранив рабыню, закутался в поданное покрывало и сел на ложе. Виринал же невозмутимо попивал принесённое вино, ожидая решения своего друга.
— В твоих словах есть резон, — наконец пробормотал Максимиан. — Но учти, ты сам вызвался, и не мне тебя предупреждать, как метко стреляет Амалаберга!
Виринал громко расхохотался.
— Так, значит, ты уступаешь мне свою воинственную готскую невесту, а сам, как истинный буколический поэт, будешь ухаживать за робкой и скромной пастушкой? Браво, Максимиан, но раз уж ты принял мой первый совет, то позволь дать тебе и второй!
— Ты заманил меня к Феодоре для того, чтобы учить обращению с женщинами?
— Согласись, что это самое подходящее место!
— Если бы все женщины были подобны этим, то и поэзия была бы не нужна.
— Ты почти угадал, ибо поэзия — это удел возвышенных душ, а я хотел предостеречь тебя от излишней доверчивости.
— Доверчивости? — Максимиан не понял своего друга. — Что ты имеешь в виду?
— Я скажу, только, пожалуйста, сохраняй благоразумие. — Виринал устремил на него внимательный взгляд и вдруг спросил: — А ты уверен, что Беатриса — дочь Северина Аниция?
Изумление Максимиана было столь велико, что Корнелий так и не дождался ответа, а потому продолжил:
— Не удивляйся моему вопросу, а просто задумайся над тем, каким образом немолодой мужчина может скрыть от своей старой жены юную возлюбленную, нисколько её при этом не скрывая...
— Ты говоришь мерзости! — с негодованием воскликнул Максимиан. — И я прощаю тебя лишь потому, что ты слишком мало знаешь благородного Аниция, хотя и позволяешь себе делать такие предположения!
— И при этом я совсем не настаиваю на своей правоте, — словно не замечая раскрасневшегося лица друга, спокойно сказал Корнелий, — а просто размышляю вслух о том, что бы я сделал на твоём месте, дабы не оказаться последним ослом и увериться в добродетели своей возлюбленной... О, ты можешь притворяться, что не желаешь меня слушать, поэтому я скажу это не тебе, а вон тому каменному болвану, который так похож на пьяного Конигаста, — и Виринал насмешливо кивнул в сторону статуи обнажённого Геракла, неудачной латинской копии с греческого оригинала. — Ты, помнится, что-то рассказывал мне о том конюхе, который влюбился в рабыню, купленную его хозяином? Ты спас его от преследования, поместил его в дом Боэция, так почему бы тебе не... Всё, всё, умолкаю, — раздражённо воскликнул Корнелий, заметив гневный жест Максимиана, — и больше ничего тебе не буду советовать до тех пор, пока ты сам меня об этом не попросишь! Чем гневаться на меня, лучше пойди, возьми плеть и отстегай Феодору. Некоторым гостям она это позволяет, хотя и берёт потом тройную цену...
Павлиан чувствовал себя на вершине блаженства: его хозяину Арулену была выплачена стоимость украденного жеребца, и он пообещал оставить своего бывшего конюха в покое, но щедрый первый министр королевства выкупил и прекрасную рабыню-иберийку, взяв её в свой дом. Павлиан теперь тоже служил у Боэция, поэтому мог почти каждый день видеться со своей возлюбленной, которой уже давно простил того злополучного нумидийца, как истинный поэт утешая себя мыслью о том, что женщины, созданные для любви, не ведают стыда.
