Мы прошли зарослями вверх и, когда уже стало видно полукруглое, с колоннами и крестом сверху крыло университета, спустились в глубокий овраг.
Из чащи слышалось звериное ворчание, крики каких-то неведомых птиц. Как сказал мне потом Чак, на территории Ботанического сада размещался тогда еще и зоопарк, основанный в 1908 году. Лишь в 1913 году его перевели на Житомирское шоссе, где он находится и сейчас.
Это отдаленное рычание хищников делало безлюдный овраг еще более таинственным и страшным.
Внизу возле старой ольхи стоял гимназист. Остроносый, с реденькими белыми волосами, расчесанными посредине на пробор и гладенько прилизанными. С одного взгляда он вызвал у меня отвращение. Настоящий слизняк!
Гимназист увидел Чака.
— Ну?!
Чак пожал плечами.
— Ты что? Шутишь со мной? Доиграешься! — Слимаков зашипел от злости.
И тут… Стороженко так неожиданно появился из кустов, что даже я вздрогнул. А Слимаков даже рот открыл.
Вид у бывшего клоуна был страшный. Белый, глаза вытаращенные, стеклянные, лицо окаменело, ни одна черточка не дрогнет. Мертвец да и только. И вдруг, не разжимая рта, «мертвец» заговорил. Непонятно, откуда и раздавался этот голос: глухой, утробный, неживой. Губы были сжаты, не шевелились.
— Как ты посмел нарушить мой покой! Как ты посмел для дел своих мерзких выбрать место смерти и печали! Ты осквернил мою святую могилу. Слушай, подлый Слимаков. Если ты когда-нибудь попробуешь обидеть мальчика этого, я из могилы встану и заберу тебя с собой навсегда… Прочь отсюда! И забудь сюда дорогу!
Охваченный ужасом, Слимаков застыл с раскрытым ртом.
Кусты сразу сомкнулись, и бывший клоун исчез так же неожиданно, как и появился.
— А-а-а!.. — сдавленно закричал Слимаков и, спотыкаясь, бросился наутёк.
Когда все стихло, кусты снова раздвинулись и вышел улыбающийся Стороженко.
— Ну как?
— Ой! Я и сам так испугался, что… — Чак перевел дыхание. — А как… как вы это делаете? Как вы говорили?
— Очень просто. Это называется «чревовещанием». Когда-то выступал с таким номером. Слимаков вас больше не тронет, будьте уверены. Ну, хватит, идем.
— Спасибо! Спасибо вам, — благодарно закивал Чак.
— Не стоит благодарить. Рад был оказать эту маленькую услугу человеку, который, мне кажется, не равнодушен к цирку. Это так?
— Конечно. Конечно.
— Вообще, уважаю юных и дружу с ними. — Бывший клоун как-то по-особенному улыбнулся (от глаз побежали морщинки. — Младшие ученики, которых почему-то называют детьми — самые благодарные зрители в цирке. Они никогда не освистывают артистов. — Улыбка вдруг исчезла с его лица, словно на солнце набежала тучка, но он отогнал её. — А еще уважаю тех, кто умеет что-то делать, мастеров уважаю. Эти тоже никогда ни освистают артистов, потому что знают, что такое труд. Хочешь, друг, я познакомлю вас с одним мастером. Я сейчас должен к нему зайти.
— Хочу. Я тоже очень уважаю мастеров, — Чак почему-то смутился и повторил: — Очень.
— Идемте. Это недалеко. На Дмитровской.
Они вышли из Ботанического сада, перешли Безакиевскую и пошли вниз по бульвару к базару.
Я летел над ними между между двумя рядами тополей, и глазам моим открывалась манящая святошинская[4] даль, куда вело ровное, как струна, Житомирское шоссе, по которому малюсенькие игрушечные трамвайчики уходили аж за горизонт.
Они вышли на Дмитриевскую улицу, застроенную одно- и двухэтажными домами (только дальше на горе, где колбасный завод, вздымалось несколько высоких каменных зданий).
Возле настежь открытых дверей, что прямо с тротуара вели в темные, низенькие, без прихожих, комнаты, сидели на стульчика и скамейках седые старушки и старички в круглых черных шапочках, переговариваясь друг с другом через улицу.
У порогов шмелями гудели блестящие примусы, на которых что-то вкусно булькало в пузатых кастрюлях и шкварчало на черных, закопченных сковородках.
Возле шестого номера Стороженко остановился.
— Немного подождите, я посмотрю, дома ли и можно ли. Я мигом. — И захромал.
Чак остался у пустой витрины закрытого на большой висячий замок магазина. В центре витрины к стеклу было прилеплено рекламное объявление:
«Чайно-колониальный магазин
