— Погоди, Домна, — припала к ее уху Тоня. — Может, я обозналась, может, чего не так… Погоди, я по порядку, — прикрыла ладонью ее готовый раскричаться рот. — Тихвин-то опять бомбить начали, мы подхватились с кладбища, побежали. Там круто все так началось, из пушек уже пазгали. Да нам успели эшелон подсунуть. Ничего, мы-то с карелкой влезли, поехали. Только за город выехали — снова бомбят. Паровоз раздолбали, мы кто куда. Зенитки бьют, солдаты бегают, а мы ревем, тоже бегаем туда-сюда по окопам. Нас с Айно солдаты какие-то укрыли. А тут Кузьма…
— Да Кузьма-то что? Чего ты душу тянешь!
— Да Кузьма-то у зенитки был, он мне все рукой махал. Зенитки били без роздыху. Черный Кузьма, ты сама бы не узнала. А он меня, видно, признал, солдаты и затащили нас в окоп. Рукой машет, а от зенитки не отходит, некогда. А тут танки какие-то по окопам захряпали. Зенитки стволы с неба на землю опустили, опять лупят, по танкам вроде бы. Ничего стало не разобрать, дым один. Нас солдаты по какой-то канаве дальше турнули, мы припустили что есть мочи, пока на бездымное место не выбрались. Вот как…
— Да еще-то что? Что было-то?
— Да ничего не было. Больше я не видела Кузьму. Может, и не он был, все под одно, черные… Кто там Кузьма, а кто не Кузьма, поди пойми.
— Так чего ты мне наплела, Лутонька? По какой злой глупости? Что мне теперь думать-то?..
Домна с кулаками набросилась на нее, на шум и визг прибежала Марыся. Но она только постояла, откинув занавеску, вмешиваться не стала. Что-то подсказывало, верно, ей: она тут лишняя, дела у них свои, давние…
4
Все было будто бы и так, да и не совсем так, как думала Домна…
Кузьме не в чем было себя обвинить, разве что в глупости. Все остальное шло от россказней, принесенных на сорочьем хвосте. Верным оставался лишь забытый житейский завет: не заступай, младшая, дорогу старшей сестре, не заступай! А Тонька-Лутонька решилась заступить и за три дня до своей свадьбы прибежала к нему на сеновал, жарко и безнадежно залопотала: «Кузьма, а Кузьма? Иль я нехороша? Иль я хуже Домны?» Он тогда не знал, что и сказать. Колотя на деревне ухажеров Домны, младшую и заметить не успел — то синяки мешали, то голова болела. А в тот вечер, как назло, выглянула нагая луна, все раздела, все оголила, а синяков у него не было, голова не трещала. Такая на него бесовская ясность нашла, что сломал он, свалил взглядом нежданно объявившуюся вторую жену, и быть бы беде, это уж точно, да Домна чего-то в тот момент на сеновал заглянула — Тонька сразу стреканула в ворота, мелькнув перед сестрой ослепительно белой тенью. Как шальная, уже с улицы крикнула: «Ну, и женихайтесь! А я за военного какого хоть завтра же выйду!» Назавтра она, правда, военного не нашла, а послезавтра точно: объявилась, сказывали после, на шекснинской пристани с каким-то проезжим пограничником, прошлась под ручку, попела один вечер частушки и уже вновь невестой, бросив прежнего жениха-недотепу, укатила в Карелию, где служил пограничник. После-то передавали через десятые руки: живут да хлеб жуют, ребятенка даже сотворили. Право дело, судьба!
Поругивая Тоньку-Лутоньку, Кузьма Ряжин никак не мог вспомнить, где он видел ее в последний раз. В его голове била какая-то пушка, а на той пушке вроде бы верхом сидела Тонька, — с чего бы это ей сидеть?.. Как в глубоком сне, он махал ей рукой и кричал: «Ты, Лутонька, чего там вытворяешь? Дуй, пока цела!» Он и ночью кричал, и днем, все одно и то же: «Дуй!..» Ему казалось, выйдет беда, если Тонька не убежит прочь. Леший их побери, шальных девок, — чего они на пушках враскоряку ездят? Пушка не лошадь, к примеру, даже не прялка, чтобы на ней корячиться. Кузьма жалел: нет в руке кнута, вот нет же, чтобы стебануть беспутку! Вначале на сеновал к нему прибежала, сейчас вот на пушке верхом скачет, а что-то дальше будет? Его распирал праведный гнев, гнать хотелось всех, кто ходил в юбке. Не знал он, что они ему плохое сделали, но делали всегда эти, юбконосы, почему-то одно плохое. И все, куда ни кинь, в Тоньку клином втыкалось. После того как ее дурным ветром занесло на сеновал, не было ему покоя. С того дня вроде бы сразу и пушка в его ушах начала стрелять. Бахала и бахала не переставая. Он хотел бы освободиться от наваждения, потому и повторял свое: «Дуй, пока цела!» И Тоньку, и пушку хотелось разом прогнать. Но люди, его окружавшие, этого не понимали. Они словно бы жалели его и кормили порошками, которые только с похмелья и есть. А он был трезв, как зимнее оконное стеклышко, — зачем стеклышку порошки?
