Теперь пришло время взвыть Марьяше: у нее старшие, близнята, уже по шестнадцатому году, ясное дело, не усидят дома. Она и взвыла — она на Барбушиху:
— Твои коровы нагульные пупы надорвут? А моих ветром шатает, так в лес их? В лес-то и мужик не всякий ходил. В лес-то на хлебушке идти надо!
— Хлеба обещают, — выложила Алексеиха то, что берегла как приманку.
Стали судить-рядить. И по всему выходило, что обманывать нет никакого резону. Это не на колхозной работе — на пустой картошке не выедешь. В лесу и лошадь хоть немножко надо овсом прикармливать, иначе не вытащит она на дорогу тяжеленные хлысты, да и по дороге до станции не дойдет. Нет, хлебушко будет, должен быть… И когда так сообразили, мягче стали голоса, уступчивее. Ведь если это у Марьяши двое уйдут, кормить-то останется только троих. Да и у Домны — самой приварок, а ее доля — детишкам… Они с Марьяшей зашушукались, со всех сторон обминая, как зимний стожок, эту новость.
Именно им-то, товаркам надежным, и кивнула Алексеиха, уже в полной уверенности договорив:
— Списки составлю, тогда и обойду вас всех. Завтра утре надо передать, кто в лес пойдет. Там по этим спискам довольствие должны выписать.
Разошлись по своим нарядам, а разговоры все о том же — о лесе, об окопах. Было с кем и поговорить — Домне выпало опять возить сено с Марьяшей, только уже на двух возах, чтобы запас сделать. Вторым возчиком Алексеиха занарядила Колю — ясное дело, в надежде, что воз ему наметают бабы. Домна с Марьяшей поругались, но поехали: куда денешься? Собирались было на дровнях, да побоялись, телеги опять запрягли. Коля тащился позади, разговорам их не мешал. А разговоры тихие, простые — на два досужих в дороге голоса:
— Ребята мои пойдут, дак и я пойду в лес. Все догляд будет. Да и пайка лишняя.
— Ой, Марьяша! А малолетки как?
— Сами поедят, было бы чего. Накажу кому из старух присмотреть.
— А я дак и не знаю… У меня и Юрка-то дитё горькое.
— Чего знать? Записывайся. Тоже пайка. Беженка за ребятней посмотрит, не барыня.
— Какая барыня! Ни свет ни заря в район ускакала.
— Ага, послушалась моего совета.
— Како-ой совет. Сама собралась, сама убежала. Ой, боюсь…
— Чего охать-то? Раз сама сообразила, так с понятием девка. Доплывет. Лодки еще с Верети ходят, возьмет кто-нибудь.
Но как ни крепились, разговор этот возобновлялся неоднократно. Тут и Колю охотно приглашали в советчики: мужик какой-никакой. Коля начинал свое: «Едрит ее в хомут да в седелку, кавалерию нынешнюю!..» — и до истины никак не добирался. Выходило, что если не важничать, попроситься к кому-нибудь на воз, то припеваючи можно доехать не только до Мяксы — до Череповца или даже до Тихвина. Ему пробовали втолковать, что морем же ехать надо, да и возчиков на дорогах нет, а есть волки зубастые, а он свое: «Если кавалерия покормленная, довезет за милую душу». Домна несколько раз с попреками отставала от него, но и Марьяша невелика советчица, — поневоле приходилось Колю выспрашивать, страшны или не страшны этой порой волки. В лесной стороне, промышляя грибы и ягоды, каждый их видел, каждый пускался наутек, но нападали волки все же редко — то ли по голодному времени, то ли по праздникам каким своим. Об этом и допытывалась Домна. Но Коля совершенно потерял соображение; он еще маленько двигал руками и ногами, еще мог думать о бражке и теплой печке, а чтобы пораскинуть умом… Нет, по всему выходило: помощи ждать не от кого. Во время третьей ходки Домна окончательно от него отступилась и приняла это жутковатое решение — идти встречать девку.
Марьяше она тоже ничего не сказала, чтобы не возобновлять пустых разговоров, а после работы сразу домой бросилась. Там шло все своим чередом: малышня есть просила, Юрий-большун при свете печки рисовал палочки, Юрась-карась возился с ружьем. Хоть и было в доме только два патрона, запрятанных далеко-далеко, но Домна велела ему все же ружье положить на место, а сама занялась скорым ужином. Быстро сварила картошки, подумала — и достала немного муки, в жару столбянки испекла с картошкой пополам олажек. Малышня от восторга прыгала на полу. Юрий-большун укоризненно посматривал на мать, словно она сделала что-то непростительно глупое, но ей было не до объяснений. Да и не хотелось пугать ребятню. Этот карась и то выпытывал: «А волки мамку не зъядуть?..» Она погладила его по голове, успокоила: не съедят, придет твоя мамка, мол. За вечерними хлопотами обогрелась, отдохнула маленько, сунула за пазуху спички и пару оладок и велела большаку своему запереться на засов — телят, мол, поможет Марьяше посторожить. Большак к тому времени кончил палочки и принялся за букварь. Читать ему было всегда в удовольствие, эта он оставлял напоследок, как сладкие заедки. Домна ушла, сопровождаемая его громким голоском: «Кра-с-на-я-ар-ми-я-в-сех-си-ль-не-й!»
