Ходи, волк, ходи, леший,
Ухи срежу,
Хвост обрежу,
Шкуру деткам на одежу!
Неожиданно зарябило в глазах, заиграло. Домна забеспокоилась, но не остановилась, поперла вперед. Возвращаться было еще страшнее…
Сразу же за изломом дороги свет распахнулся, высветил все вокруг себя. Домна увидела костер и возле костра — две лохматые тени, вроде как звериные. Одна зверина сидела на задних лапах, а другая, почуяв человека, выпрыгнула на дорогу, бросилась прямо к Домне. «Вот и неминучая пришла», — сказала она сама себе и, не успев зажечь снопы, в две руки, как на сенокосе, ухватила косу.
Ходи, волк, ходи, леший!..
Хриплый, отчаянный лай оглушил ее, смял и бросил на спину. Она и косой взмахнуть не успела — рыжая зверина перелетела через косу и теперь лизала ей лицо, поскуливала.
— Ты, Балабоша?! — поняла Домна, кто ее встретил. — Да как я тебя не подрезала?
Она подхватилась и бросилась к костру. Там, на еловых лапах, сидела Марыся.
— Ну, девка! Ну, голова садовая!
— Спознилась я, — виновато подвинулась она на лапнике, освобождая и Домне место. — Думала, заблукала. Ды ничога, каля вогнища вось…
Домну трясло и поташнивало, но она пересилила слабость и достала из-за пазухи оладки, так и не остывшие.
— Пожубряй вот, да домой пойдем.
— Ой, дякуй вам! — припала Марыся к оладке. — Гарачая яще. А то стомилась я, зярняты ела.
— Зернята?..
— Ой, не кажите. Больш за пуд нагрузили, ды сахар, ды материя. Дядечка там таки смешны, вочы на мяне пялил, а я тоже вачыма постреливала, такая кабета! — Она, видно, все разом решила выложить ошеломленной Домне. — А на лодце жанчыны адны. Пужались. А я дык грэбла, так менш жудасти. Ничога, тольки ля берагов лёд хрумкае. Жанчыны дурные палохалися, ды там школьная наставница была, киравала ими. Такая добрая наставница! Пытала, хто я и откуль, а кали узнала, прывитанне вам, тетка Домна, передала. Такая прыгажуня! Прозывають Альбиной Адамовной, а ниводнага слова по-нашему не разумее. В гостейки звала. Ды казала — и сама зойде к нам. Казала яще…
— Как не зайти! — наконец перебила ее Домна. — Крестная как-никак моего Юрия, учительница-то.
— Вось и добра. Яна пачастунак вам перадала. В район за пайком ездила, вось и вашим хлопчыкам…
Марыся принялась развязывать мешок и показывать, что у нее там, но Домна и смотреть сейчас не захотела, только и сказала:
— Ну, девка…
Уже не чувствуя тяжести, закинула за плечи ее мешок и велела подпалить один из снопов. Так, с неугасимым факелом, и проскочили остаток леса.
Но в окнах у них помаргивала на льняном жгуте горящая жегалка — крохотный огонек, вроде лампадного. Домну это издали насторожило: чего не спят, чего жгут остатний керосин?
Дверь открыл Юрий-большун — и сразу в рев:
— М-а-а, он приходил!
В избе и вовсе крик несусветный, из которого Домна только и поняла, что кто-то к ним приходил на поветь, что скотина зашлась от крика и что Юрий-большун зажег пук пакли и выскочил в сени, а потом и дверь на поветь открыл…
— А там, ма!..
Она взяла жегалку и, осторожно высвечивая углы, пошла на поветь. Ей было видно, как в хлеву под поветью сучила ногами корова, а здесь, прямо в проходе, чернело что-то овчинное. Уже не сомневаясь, что это такое, Домна подошла к верхнему лазу, которым пользовался Балабон. Там головой наружу, будто сама лезла да брюхом в узкой дыре застряла, лежала Травка, их предпоследняя и к тому же суягная овца…
— Ну вот, будут у нас пироги, будет и мясо, — сказала Домна высунувшейся вслед за ней ребятне — и заплакала.
Из пяти овец двух пришлось сдать на мясозаготовки, одну они еще по осени зарезали сами, надеясь, что оставшихся маток никто не тронет. Тронул вот вражий сын…
— Глаз тот дядечка положил… и на тебя, и на овцу, — сказала Марысе с тяжелой, не допускавшей сомнения откровенностью.
Возле зарезанной овцы она посидела, как возле безвинно зарезанного человека, но Марыся все же возразила:
— Не, ён прывитанне вам перадавал. Казал, в гостейки прыеде, казал, салодкага чаго прывязе. Не, Спиридон Иванович добры…
— Спирин?.. — еще тяжелее легла на душу Марысина доверительность. — Спирин и есть, больше некому.
