— Иван Павлыч сказал, чтоб ты на квартиру его пустила. Нехай поживет месяц-другой.
— А платить он будет?
— Кто?
— Иван Павлыч или инженер, мне все равно.
— Будет, будет, как же иначе. Ты, знаешь, уберись хорошенько. Полы помой, цветы поставь, ну и завтрак, понятно…
А часа полтора спустя из автобуса, подкатившего к автостанции, не вышел, а как-то легкомысленно выпрыгнул Шишкин с чемоданом в одной руке и с плащом — в другой. Авдюшко уже поджидал его, поглядывая на часы.
Выпрыгнув из автобуса, Шишкин тряхнул руку заместителя председателя и сказал весело:
— Где же целина? Покажите, а то руки чешутся.
Это была, конечно, шутка. Авдюшко сразу понял, что это шутка, и, будучи человеком серьезным, не счел нужным отвечать на нее.
— Вы что ж, по своей охоте?
— А разве на целину силком гонят? — не то удивился, не то разочаровался Шишкин.
— Да нет… Я так, — смутился Авдюшко. — Может, знакомые или родня?.. Бывает ведь и родня… Приехал целину поднимать, а здесь мамаша или, скажем, папаша.
— Бывает, папаша, на свете все бывает, — сказал Шишкин и этим, можно сказать, ничего не значащим шагом подписал себе приговор.
— Так, так, так… — Авдюшко пригляделся к Шишкину и нашел, что тот вылитый отец, то есть Иван Павлыч. Ну, если не вылитый, то почти как вылитый. Пойдемте на квартиру. Пока устроитесь, пока позавтракаете… А там, глядишь, сам председатель, сам Иван Павлыч явится.
— Позавтракать — это можно! — Шишкин похлопал себя по животу.
Авдюшко и этот жест показался знакомым.
— Квартирка хорошая… Хозяйка молодая… Да, а кто же родня, если не секрет?
— А разве я сказал, что родня?
Авдюшко, должно быть, не ожидал контрвопроса и заметно смутился.
— Впрочем, все мы родня в известном смысле. Надеюсь, это расшифровывать не надо? — Шишкин остановился посреди дороги и в упор посмотрел на заместителя.
— Оно, конечно, если разобраться, то… — пролепетал Авдюшко, а про себя отметил: «Хитер, собака! Ой, хитер!» — и окончательно утвердился в мысли, что инженер именно тот, за кого его принимают. Ни о чем другом он уже не хотел и слышать.
Но вернемся опять на эту планету, тем более, праздничный обед, кажется, подошел к концу. Опорожнив бутылки и закусив как следует, все стали расходиться. «Эдя, не спеши, смотри, как делают другие», — напомнил я самому себе.
Гляжу, первым вылезает из-за стола Шишкин, здешний Шишкин, вежливым кивком головы благодарит официантку и подает руку Настеньке.
Что ж, думаю, дело не хитрое, так-то и я смогу…
И — тоже встаю из-за стола и, подражая Шишкину, начинаю кланяться и произносить благодарственные слова. Что-то в том роде, что обед, мол, отменный, дай бог каждый день, а вино — просто чудо, я еле на ногах стою, до того пьян.
— Эдя! — Кузьма Петрович осуждающе покачал головой.
Я понял, что дал петуха. Оказывается, благодарить, как и заказывать, здесь имеет право лишь виновник торжества, в данном случае — Шишкин.
Надо было как-то загладить неловкость, и я перевел все на шутку.
— А что? Ведь могу, а? — сказал я.
Шишкин понял меня правильно.
— Можешь, Эдя, можешь! — кивнул он ободряюще.
А Кузьма Петрович (кстати, здесь его зовут не дядей Кузей, а именно Кузьмой Петровичем) и не понял, и не принял. Впрочем, может, он и понял, да не принял, так как не любил шуток. Во всяком случае, он даже не улыбнулся.
Я подал Фросе руку, и мы вышли из столовой.
Деревья стояли мокрые, с них падали капли. Фрося иногда замедляла шаг и запрокидывала голову, чтобы капля или две угодили ей на лицо. Это здесь считается хорошей приметой. Кое-где на пути попадались лужи.
Мы не обходили их, как делают у нас на Земле, а шлепали напрямую, хотя вода в них доходила до щиколотки.
Когда подошли, я увидел, что Фросин дом ничем не отличается от других.
Как читатель понимает, меня интересовал мотоцикл. Купила или не купила, а если здесь деньги не в ходу — взяла или не взяла, — вот вопрос. Я внимательно приглядывался к почве, надеясь обнаружить хоть какие-нибудь следы, даже обнюхал воздух на предмет бензина, но ничего не заметил и не почувствовал. Трава кое-где была примята слегка, но, судя по всему, не колесами, а ногами. Что же касается воздуха, то он вообще был чист, как слеза ребенка, — запах бензина, казалось, был здесь просто немыслим и невозможен.
