«Ничего не стало. Наступает 1918 год. От недоедания отпадает охота работать». «Правительство рано ликвидировало кулаков. Колхозы — это миф, голод неизбежен». «Страна идет к гибели из‐за перегибов в деревне». «Что же, и теперь, как в 1905 году, идти просить хлеба». «Все подыхаем с голоду, а работать нет сил». «Не дождемся мы вашего социализма. Да и не нужен он нам. Раньше мы были сыты, а теперь ноги протянем скоро» (Ленинградская обл.).
«Мы еле держимся у станка». «Темпы, взятые партией, нам не под силу. Все равно мы их не выполним». «Попы уговаривали: терпите, на том свете будет лучше, сейчас говорят: терпите, после пятилетки будет лучше». «Октября, товарищи, давно уже нет, кормят нас отбросами». «Надо бастовать, нам перестали даже деньги платить, о мануфактуре и обуви мы давно забыли. Какой тут промфинплан и ударничество, когда мы голодные и раздетые». Распространялись листовки: «План Сталина — это бред фанатика, а не революционера, недальновидного человека, готового во имя своей славы переступить через труп народов России» (Северный Кавказ).
«Дурят наши головы пятилеткой. Говорят, потерпите немного, через пять лет все будет. До окончания пятилетки большинство рабочих погибнет от невыносимой эксплуатации и голода». «Вам хочется построить пятилетку на неблагополучии рабочих». «Пусть соревнуется, кто сыт». «Пятилетку построить в 4 года нельзя. Строить ее нужно не на костях рабочих, а так, чтобы не было головокружения от голода» (Украина)[133].
По настроениям кадровых рабочих нельзя судить о подлинном размахе социального недовольства в городах. Рабочие забастовки составляли лишь мизерную часть «продовольственных выступлений», зарегистрированных в 1930 году. Их бóльшую часть представляли эксцессы в очередях. Здесь вновь главными возмутителями спокойствия выступали женщины — хозяйки и домработницы. Сводки ОГПУ свидетельствуют об избиениях работников кооперативов и милиции, которая наводила порядок в магазинах. Очереди стихийно превращались в митинги и демонстрации. Крупнейшая произошла в июне 1930 года в Новороссийске. Причиной ее стал недоброкачественный хлеб и перебои в снабжении. Толпа женщин (около 350 человек), к которым затем присоединились грузчики, разгромила две хлебные лавки и направилась к зданию горсовета с криками: «Даешь хлеба и мяса!» К полудню число демонстрантов выросло до 800 человек. Толпа избила заместителя председателя ЦРК и двух агентов уголовного розыска. Шла агитация послать делегатов в красноармейские лагеря и на заводы. Обращения к железнодорожникам и рабочим цементного завода «Пролетарий» присоединиться к демонстрантам не получили поддержки. Толпа недовольных предприняла попытку пробраться к элеватору и иностранным пароходам, чтобы остановить погрузку продуктов. На глазах иностранных моряков и представителей итальянского консульства толпа избила капитана иностранного судна. Демонстранты разошлись только к двум часам дня, после того как городское руководство пообещало включить представителей демонстрантов в комиссию по расследованию причин выдачи плохого хлеба и назначило экстренное заседание горсовета по вопросу снабжения[134].
Сводки ОГПУ представляют длинный список стихийных возмущений в очередях. В апреле 1930 года в Киеве полуторатысячная толпа женщин, недовольных завозом мороженого мяса, которое часто бывало испорченным, пыталась сжечь подводу. На рабочей окраине Киева 27 мая милиция устроила облаву на торговцев мясом, но толпа женщин, окружив милиционеров, дала возможность торговцам скрыться. В мае в Одессе в тысячной очереди, состоявшей в основном из женщин, появились портреты Ленина и лозунги «Дайте кушать!». Слышались крики: «Николай полетел из‐за продовольствия, пора громить лавки»[135].
Социальная обстановка в деревне была более острой, чем в городе. Судя по статистике выступлений, крестьяне возмущались более активно, чем рабочие, и не только потому, что в период «социалистического наступления» в деревне вершился главный беспредел. Представление о государстве диктатуры пролетариата как о своем государстве, а о власти большевиков как о своей власти в сознании крестьянства было развито гораздо слабее, чем в сознании промышленных рабочих.
