Западная историография начиная с 1930‐х годов, и особенно в период холодной войны, характеризовалась беспрецедентным вниманием к советской экономике. Именно по экономическим вопросам разворачивались наиболее острые дебаты. Западные экономисты и экономические историки, спорившие о темпах роста, трудовой занятости, производительности труда в советском плановом хозяйстве и достоверности советской статистики, фактически стали основателями советологии на Западе[529]. Поистине, то был золотой век экономических исследований. Значение западной историографии огромно, но и она развивалась в прокрустовом ложе биполярной модели: советская плановая экономика и рыночная экономика Запада считались антиподами, советское плановое хозяйство — антитезой западному рынку. Как пишет Роберт Дэвис, представление о том, что социалистическая экономика характеризовалась тотальным контролем, централизацией, обобществлением, планированием, распределением, преобладало. Так же как и в советской историографии, в западной абсолютизировался безрыночный характер социалистического хозяйства[530]. Рынок и его функционирование в плановой экономике не изучались. Специальные исследования социалистической торговли отсутствовали.
Как и советская, западная историография времен холодной войны была крайне политизирована. Это проявилось не только в спорах о том, какая система, социализм или капитализм, лучше, но и в доминировании тоталитарной школы в западной советологии, представители которой рассматривали исторические процессы через призму политики и идеологии. В их понимании, неизбежность экономической диктатуры была следствием политической диктатуры: Сталину удалось установить тотальный контроль не только над политикой и обществом, но и над экономикой. При тотальном контроле в советской централизованной экономике не могло быть рынка, а следовательно, не существовало и проблемы взаимоотношений плана и рынка в социалистическом хозяйстве.
В 1950–1960‐е годы на Западе уже появлялись отдельные работы, в которых существование тотального контроля и всеподавляющего диктата над экономикой ставилось под сомнение[531]. В 1970–1980‐е годы идея тотального контроля была подвергнута кардинальному пересмотру. Молодое поколение ревизионистов, вопреки теоретическим построениям советологов тоталитарной школы, доказало, что советское общество вовсе не было пассивным. Люди активно преследовали собственные интересы, повсеместно и ежечасно нарушая сталинский «порядок». Богатство и относительная самостоятельность общественной жизни показали, что тоталитарная власть имела существенные пределы. Однако, поскольку ревизионисты были по преимуществу социальными историками, экономика их интересовала главным образом как повседневные практики людей, которые приспосабливались к жизни в новых экономических условиях[532]. Проблема взаимоотношения плана и рынка в социалистическом хозяйстве по-прежнему оставалась неисследованной.
В 1990‐е годы в западной советологии произошла очередная смена историографической парадигмы. Постревизионисты (постмодернисты), как и ревизионисты, вроде бы отказались от тоталитарной модели в объяснении советского общества[533]. Они рассматривали советский эксперимент не как аномалию, а как часть общемирового процесса, один из путей создания современного индустриального государства (modernity)[534]. Советский путь, как и путь Запада в ХХ веке, был движением к прогрессу через построение индустриального технологически развитого общества. Однако бинарная оппозиция, то есть признание фундаментального антагонизма плановой и рыночной экономики, в исследованиях сохранялась. Движение к прогрессу представлялось как параллельное развитие двух полярных систем — капиталистической и некапиталистической (социалистической). Капитализм означал рынок и частную собственность, социализм — их отрицание. Социализм (план) продолжал оставаться антитезой капитализму (рынок). Кроме того, постревизионисты вернулись к тезису тоталитарной школы об определяющей роли идеологии и государства, хотя в их понимании эта роль не сводилась к репрессиям, в советском эксперименте была и мощь созидания
