— Что там у вас? Юра, завтракать!
— Не хочу.
— Тебе что, нездоровится? Так поздно спал. Оля, живее!
Юрка выманивает из-под кровати Дункана, садит на подоконник. Из ящика, оттуда же, из-под кровати, достаёт старый будильник, начинает ковыряться в нём отвёрткой.
— Ма-ам, а где наш молоток?
— Это уж ваша с отцом забота. Поищи. Валяется где-нибудь.
Молоток искать не хочется. И будильник разбирать не хочется. Юрка опять уныло глядит в окно.
— Юра,— опять пристаёт к нему сестрёнка, доставая из кармана карамельку. Вот уж лакомка! Что бы ни жевать, лишь бы сладкое. На щеках её стынут две крохотные нескатившиеся слезинки, а глаза опять ясные-ясные, так и светятся любопытством.— Юра, тебе нездоровится?
— Здоровится.
— А почему здоровится?
— Отстань, попугай...
— И-и-и,— опять тянет Оля на самой высокой ноте. Слезинки мгновенно набухают и стремительно скатываются по щекам. В гостиной появляется рассерженная мама.
— Ну-ка — умываться. И марш за стол!
Юрка умывается долго и нехотя. Есть ему тоже не хочется, но что поделаешь, если мама, обмётывая шторы, терпеливо стоит у стола.
Только теперь замечает Юрка, как преобразилась их квартира. В спальне вместо солдатской кровати и вешалки стоит гарнитур, в гостиной — тоже, на стене висит ковёр, как было в том городке, на старой квартире. В кухне, как сытый кот, мурлычет холодильник. И когда только всё это расставили? Ведь контейнеры с багажом прибыли лишь вчера вечером.
— Садитесь,— командует мама,— ешьте яичницу с колбасой, потом дам компот.
— Мамочка,— подлизывается к ней Оля,— яичко не хочу и колбаску не хочу... Я буду компот. Вот... сколько пальчиков у меня, столько выпью стаканчиков.
— Зачем же ты хочешь обидеть Юру? Он ведь тоже мог бы капризничать, но понимает, что это нехорошо.
— И-и-и-и...
— Смотри, Юра уже ест, и ему вкусно. Правда же, сынок, вкусно?
— Угу...— соглашается Юрка, хотя не против был бы и сам покапризничать. Всё-таки не очень хорошо, когда ты старший. Всегда обязан показывать пример.
Юрка чуть не давится, но ест, глядя на него, успокаивается и Оля. А за окном — дождь, тихий, спокойный дождик. Сеется на траву, на иголки елей, на асфальтированную дорожку, ведущую к проходной, и над дорожкой почему-то поднимается пар.
Из-за леса вдруг начинает доноситься стрельба. «Та-та-та, та-та-та-та-та»,— выговаривают автоматы. Это значит — стреляют в тире, который вчера показывал Шах. Эх, как не повезло... Если бы не этот проклятый арест, сейчас можно было бы побежать туда, поглядеть, как там всё делается. Может, и ему, Юрке, разрешили бы хоть раз выстрелить. Хотя вряд ли. Пока не пошит мундир, пострелять ему, наверное, не дадут. Ну и что? Постоял бы в сторонке.
— И-и-и,— опять затянула Оля,— не буду есть, Юра не ест, потому что...
— Юра!— тревожится мама.— Что с тобой?
— Ничего. Я ем. Ох, Олька, какая ты вредная...
На кухню вбежал Дункан и сразу — под стол. Прижался пушистый комочек к Юркиным ногам, скулит потихоньку. Воспользовавшись тем, что мама, встав на табуретку, принялась вешать оконные шторы, Юрка кинул Дункану кусочек колбасы и вздрогнул: бдительная сестрёнка тотчас затянула своё неизменное «и-и-и», да ещё как затянула — на самой высокой ноте!
— Опять у вас скандал...— недовольно оглянулась мама.
— Юра колбаску на пол бросает. И я хочу бросать.
— Что мне с вами делать? Вон папа идёт. Может, ему пожаловаться?
Папа с порога оглядел убранство комнат, подмигнул маме: «Когда только и успела!» — прямо в плаще, от которого свежо пахло хвоей и дождём, вошёл на кухню, Юрку погладил по голове, Олю поцеловал в щёчку, сказал:
— Молодцы, хорошо работаете! Маша, я на минутку, переодеться.
Папе и там, в сопках, всегда было некогда, здесь и подавно, уходит на позицию рано утром, когда он, Юрка, и Оля ещё спят, возвращается поздно вечером, а днём, как и сейчас: «Маша, я на минутку». Мама при этих его словах иногда посмотрит грустно, иногда украдкой вздохнёт, но всегда помалкивает — привыкла.
— Батя к нам выехал,— говорит озабоченно папа, уже успевший переодеться во всё новое,— а у нас недоделок — уйма. Чувствую, намылит он мне шею...
