Это был год телефонного
молчания...
Время от времени судьба вкладывала
в уста Тани короткое слово "ты", которым она распоряжалась, как
могла. Она то прятала "ты", стыдясь поторопить трепет, то роняла
"ты", спотыкаясь о собственное нетерпение. Одно "ты", едва
родившись, затухало, как ток чуть тронутой струны. "Ты",
испугавшееся жизни. Другое "ты", насытившись глотком страсти,
уносилось, как бесстыдный ветер, отхлеставший плоть, без оглядки и
без "прости". "Ты", посмеявшееся над "ты". Третье "ты", тёплое,
трогательное, казавшееся её единственным "ты". "Ты", примирившее
прощание с прощением.
"Ты", "ты", "ты"... Таня устраивала
свою жизнь. Таня искала такое каллиграфическое "ты"! A раз в месяц
она звонила Саше. И молчала. Для него?.. Для себя?..
B Сашиной комнате поселилось
молчание. Оно изменило его жизнь. Он не понимал ни этого молчания,
ни этой новой жизни. Ему просто было хорошо в этом молчании. Он мог
часами ходить по комнате и слушать... слушать Танино
молчание...
A где-то на перекрёстках
пространства и времени жили своей жизнью студент Саша и студентка
Таня, юноша и девушка, обручённые прелюдией любви. Прелюдией
несостоявшейся любви. Он и она, обречённые искать... друг друга?..
мелодию, утоляющую страсть?..
И Саша, слушая Танино молчание,
улавливал, вспоминал и вновь проживал отрывки этой прелюдии...
Через минуту второй пьяненький
грузовик, в сопровождении экзальтированного студенческого
фольклора, вкатил в картофельное поле и, отрыгнув вонючий перегар,
ткнулся неумытым послеобеденным рылом в потный испод знойного
бабьего лета. Аккомпанемент рассыпался, превратившись в визгливый
гвалт. Все стали спрыгивать, толстушки сползать, вёдра и виртуозы
катапультироваться.
Среди всего этого Сашин взгляд
поймал их: приготовившись соскочить с кузова, они наклонились и в
шатком замешательстве прильнули друг к другу, потом оттолкнулись,
подались вперёд и на мгновение зависли в свободном полёте, а
приземлившись, задиристо, курносо вздыбились, ощутив собственную
весомость. И воздух, приняв на себя эту нежную, вешнюю весомость,
колыхнулся и лёгкой волной обдал Сашу. И он услышал то, что вдруг
проснулось в этом воздухе, то, что несла эта воздушная волна:
невидимые музыканты щедро и сладко разбрызгивали "Семь сорок". И
казалось, что две миленькие еврейки, выхваченные из толпы Сашиным
взглядом, то ли ревниво танцуют, то ли балагурят наперебой, то ли,
куражась, ругаются друг с другом.
Как прелестны эти еврейки! Саша
перевёл взгляд с прелестных грудей девушки, только что спрыгнувшей
с грузовика и бойко стряхивавшей с себя пыль, схваченную при
верховой езде. Она подняла голову – сквозь Сашу посмотрели своим
отстранённым тонко оправленным взором очки. A через несколько
секунд нарисовавшиеся на их стеклах глаза (которые будут сниться
ему и через тысячу лет) безо всякой утончённой отстранённости
говорили: "Смотрите. Пожалуйста. Мне не жалко. Но только один
уговор: сегодня вечером вы должны мне свидание".
Это будет их первое свидание...
История
третья
Женечка
Где ещё услышишь то, что услышишь в
дороге от случайного попутчика?
Приглушённый стук железных шагов,
привносящий благостную размеренность в капризное течение жизни.
Душистый парок над почти уютным столиком, заражающий душу вирусом
невесомости. И воспоминания вслух, не стеснённые этикетом
зависимости.
"Это была коммунальная квартира.
Банальная коммуналка. Помимо всего и между прочим – недурственная
школа жизни. Ну да дело не в этом...
Подросток лет двенадцати. Слабый,
чувствительный, витающий где-то высоко над коммуналками мальчонка.
Не очень общительный, не очень уверенный в себе. Это я. Папа...
служба, командировки... командировки, служба. У мамы – частые
ночные дежурства в госпитале, запоздалая учёба и вечная хандра
из-за папиных командировок.
A ещё была тётя Женя. Для меня –
тётя Женя, для всех других домочадцев, на зависть мне, – просто
Женечка. Кто-то звал: "Женечка!", кто-то другой окликал:
"Женечка!", третий обидчиво надоедал: "Женечка!" Но всегда это было
– "Женечка!" C разных сторон, из разных углов, по разным поводам –
"Женечка"".
