Рассказчик, недолго помолчав,
усмехнулся и продолжил, в который раз с лёгкостью меняя аранжировку
трёхсложья.
""Женечка!.. Женечка!" Можно было
подумать, вернее, вообразить, отвернувшись от наскучившего
параграфа, что это носится запущенная вдогонку кличка собачонки,
пленённой одним из лакомых закоулков нашей коммуналки. Как мне
нравилось: "Женечка". Мне так хотелось сказать, произнести вслух:
"Женечка". Но приходилось говорить "тётя Женя".
Тётя Женя жила одиноко, в том
смысле, что рядом с ней не было родных, близких ей людей. Странно и
сугубо нетипично для скворечников, подобных тому, в котором ютились
мы, и тем не менее никто толком ничего не знал о её личной жизни.
Зато каждый обитатель скворечника почитал чуть ли не первейшей
обязанностью пользоваться её, так сказать, полезностью, а она,
казалось, была создана, если позволительно так выразиться, полезной
вещью. Живёт себе такая полезная штучка, никому не мешает, никого
не трогает да ещё обладает столькими полезностями, что чуть что,
вот они – под рукой.
Помогала тётя Женя и маме. Такие
люди, как мама, слабые, импульсивные, подверженные любому сквозняку
жизненной неустроенности, нуждаются в добром сердце, иначе они
завянут, зачахнут, испепелятся в собственном соку душевных
колебаний и передряг. Тётя Женя приходила, садилась на тахту рядом
с мамой, брала мамину руку в свои и, смотря ласковыми, участливыми
глазами, слушала мамин бесконечный сумбур. Мама говорила, говорила,
и ей становилось легче. Порой такие исцеляющие душевные излияния
оканчивались резким потеплением климата внутри мамы, и две добрые
соседушки закатывали пирушку – чай с пирогами с повидлом или
булочками-завитушками. Для меня это всегда было праздником.
Между нами, тётей Женей и мной,
выстроился мостик взаимной привязанности. Со стороны тёти Жени это
проявлялось в практической заботе обо мне, так сказать, в
повседневных мелких делах, которые по разным причинам выскальзывали
из-под маминых рук. Мог ли я тогда глазами неоперившегося птенца за
лесом этих бытовых мелочей, всегда начинавшихся ласковым "дружочек"
в мой адрес, разглядеть боль и радость сиротского женского сердца?
Ну а что же я? Храня мою любовь здесь, – рассказчик сердечным
жестом показал, где он хранил свою любовь, – как и несколько других
самых сокровенных сокровищ, я ничем не выдавал себя, кроме
некоторой напускной, ненастоящей, театральной дерзости.
И вот тот день. День маминого
дежурства. День папиного отсутствия (папа по обыкновению застрял в
командировке). День, не выпрыгивающий из череды похожих друг на
друга дней. И день, последний кусочек которого, дремотный вечер,
готовил нечто такое, что не пробудило его самого, но что
перевернуло, извратило, изнасиловало моё внутреннее существо на
долгие месяцы и даже годы.
Я уже лежал в постели (а наутро
должен был идти в школу), когда в комнату вошла тётя Женя, чтобы
выполнить свои материнские обязанности. Она пошелестела на столе,
за которым я делал уроки, дважды щёлкнула замком моего портфеля,
поправила одёжку, небрежно брошенную мною на стул, недолго просто
постояла, очевидно, для того, чтобы суета уступила место покою, и,
перед тем как выключить торшер и уйти, подошла ко мне, чтобы
поцеловать меня в лоб и оставить мне "спокойной ночи, дружочек".
Ласково смотря на меня своими грустными карими глазами, тётя Женя
склонилась надо мной. И в это мгновение... из-за розовых пионов на
голубом (да, розовые пионы на голубом)... и в это мгновение из-под
её халата (вероятно, наскоро запахнутого и теперь по-предательски
не к месту распаковавшегося) выскочило существо. Нет-нет, я не
оговорился и тем более не даю волю фантазии. В те мгновения я
воспринял это как некое живое существо. Почему? Не скажу и теперь:
не знаю... Обморочно-бледное, но живое, дышащее, с выпяченным, даже
торчащим... рыльцем, причудливым, словно обескоженным
кофейно-молочным рыльцем, одновременно пугающим и притягательным.
Оно словно красовалось и бравировало выпяченностью своей натуры и
завораживало, завораживало...
Предательство халата, кажется, не
смутило тётю Женю. Она быстро спряталась под ним, чмокнула меня и,
пожелав спокойной ночи, вышла.
