От боли, унижения и злости Самуха разревелся. И крикнул:
– Я… да я… я у порога юрты могу сидеть, коня принимать! Еще собак умею кормить! А еще… я… я коня чистить умею! Хорошо буду чистить! Я не боюсь, господин, не боюсь я вашего волшебного коня! Все равно буду чистить! И вас я тоже не боюсь, хоть вы и бог, а я… я… все равно буду чистить Чики-боро!
– Кого? – удивился откуда-то сверху, из золотой круговерти, голос нечеловека.
– Чики-боро, Сероухого! – Ошалев от собственной смелости, Самуха поднялся с земли и вцепился в невероятное, невиданное, блестящее стремя. – А правда, что он летает, как птица?
– Неправда. И его зовут Гюлькар. И я не бог. Но ты, похоже, все равно пойдешь со мной.
И бог над головой Самухи устало вздохнул.
…Ханид-толмач зашипел:
– Тьфу на тебя, кафир, какой бог? Нет бога, кроме Всевышнего, и Али – Его возлюбленный посланник! Наш господин – ангел!
Ну и как прикажете говорить с этим сопящим юным варваром? На собачьем джунгарском наречии не было слова, чтобы обозначить крылатого посланника Всеведущего, и толмач перепер его местным словом для могущественного духа. Но дикарь уперся:
– Клянусь Небом, он бог! Духи не вступаются за таких, как я, только боги так делают! Они меня плетьми гоняли, а я молился всем богам! Он сын Тенгри, наш господин!
Ханид только плюнул и рукой махнул.
Тут в нишу под ковер сунулся Зариф – мальчишка давно, еще с Исбильи, состоял при господине Ястребе и пользовался всеобщим расположением за то, что притаскивал и раздавал дружкам сахар и сушеный изюм, которые не успевала съедать невольница Афра. Афру взял к себе молодой Саид-тысячник, и слуги шептались, что он пахал девчонку каждую ночь, как ночевал с ней под одной крышей, – аж стены тряслись. Поэтому Афра ходила довольная, в красивом красном платье, звеня монистами, – кое-как одетые, неряшливые рабыни-степнячки завистливо косились и шептались у нее за спиной. А Саид баловал девчонку: то кольцо подарит, то платок, то сластей кулек привезет из приграничья.
Зариф присмотрелся и присвистнул, завидев, что в бадье с горячей водой сидит какой-то степняцкий хмырь. И тут же заржал:
– Ой, кого полощешь, небось воду уже пять раз меняли, они ж грязные, дикие, не моются никогда!
Ханид степенно нахмурился – ему уже было семнадцать, и он служил за жалованье при господине ибн Барзахе, начальнике здешней станции барида. А господин Ястреб приставил его к косоглазому сосунку – будешь, сказал, давать мальчишке уроки ашшари, начальник тайной стражи обойдется без тебя некоторое время.
А что он, Ханид, такого сделал? Светлейший Исхак ибн Худайр велел ему писать отчеты, так он и писал, чего на него гневаться-то, все мы люди подневольные. Есть что-то надо, жить на что-то надо, да? Вон второй ханаттийский тысячник, Муслим, ему девятнадцать всего – а у него уж и две невольницы, и рабы, и кони! А что, господин Ястреб ему благоволит, и вот только Ханиду за все усилия достаются лишь тычки да насмешки… Так что Ханид по праву старшего нахмурился и отвесил щенку подзатыльник – рраз:
– Помолчи, Зариф, лучше вспомни, кого на прошлой неделе секли розгами за неряшливый вид!
Тот хлюпнул носом, почесывая вспухающую болючую шишку на макушке, и попытался заплыть горькими слезами. Но тут же вспомнил, с чем прибежал, – и запрыгал на месте, позабыв о затрещине:
– Господин ибн Раджа вернулся! Они его поймали! Поймали Кокочу!
– Чего молчишь-то?!..
– А че я-то, че я-то, ты сразу драться, а я вона, от самых ворот бегу, там уж коня сколачивают, бежать надо, а то народу наползет – не пробьемся!
И оба загалдели и стали орать на степняцкого хмыря, подгоняя и шлепая того по бритому затылку – давай-давай, вылезай из воды-то, намылся, хватит, обтирайся давай! Дикарь послушно схватился за полотенце и стал тупо, неумело, смотав его в комок, тереть впалый живот. Тут ему наподдали еще, быстро, в четыре руки, обтерли и стали пихать его в чистые штаны и рубаху. Никто не хотел пропустить зрелище: господин ибн Раджа, племянник благородного Хасана ибн Ахмада, вернулся из похода с победой – схватил мятежника с сыновьями и привез для наказания в Мурэн!
