Ханид, высокомерно поглядывая на юного джунгара – степняк дико таращился на мягкий хлопок, словно впервые в жизни видел рубашку, а завидев суконный серый кафтан и кожаный пояс с медной бляхой, и вовсе обомлел, – так вот, Ханид через губу, но перевел косоглазому мальчишке:
– Благородный тысячник ибн Раджа привез пленных. У ворот города сегодня вечером будут казнить Кокочу-хана.
Глаза степняка сверкнули такой страшной радостью, больше похожей на ненависть, что Ханид отшатнулся. И сплюнул – поди ж ты, они ведь сородичи, а глазищи горят, словно он съесть этого Кокочу живьем хочет. Тут юноша кстати припомнил то, что ему велели передать:
– Да, и ты можешь сходить за стену, в караван-сарай у Сайгачьих ворот, попрощаться с матерью. Завтра утром ее увезет торговец.
Но щенок только зло скривился и сплюнул. Ханид лишь рукой махнул – дикарь, он и есть дикарь, что с него взять, никакого понятия о кровных и родственных узах и сыновнем долге.
Наконец мальчишка натянул сапоги – а с ними он телился еще дольше, чем с поясом: вертел и так и эдак, щелкал по набойкам на носках и каблуках, цокал языком и только что на зуб не пробовал, – и Зариф осторожно отогнул ковер и выглянул из ниши. Бадью они решили вылить потом – лучше пусть выпорют за нее, чем пропустить зрелище.
В круглой башенной комнате копошился с десяток рабынь-степнячек: мололи муку, что-то зашивали, кроили. Старая Тусаха, добрая и щедрая, часто подкармливавшая вечно голодных мальчишек, раздувала огонь в жаровне.
Зариф присмотрелся к выходу из комнаты, завешенному кошмой, – ее дергал, то втягивая, то отдувая в сторону, гулявший на лестнице башни ветер. Прислушался – нет, вроде не идет сейид, иначе бы тут все метались, как куры. И махнул рукой – мол, чисто. Вперед.
Они успели добежать до самого низа – во двор. Во дворе гулямы держали Гюлькара. Господин Ястреб в белом парадном кафтане уже ставил ногу в стремя. Заслышав их топот, сейид обернулся и не стал садиться в седло.
– Что я здесь вижу? – осведомился он ласковым тихим голосом.
Такой голос хоть раз в жизни приходилось слышать и тому и другому – поэтому Ханид с Зарифом повалились как снопы и дернули за собой – на коленки, идиот, голову пригни и не отсвечивай – застывшего в столбняке дикаря-кочевника.
Ханид слышал такой голос над своей чудом уцелевшей головой после попойки в винной лавке Дархана. Оказалось, что пьяная компания, в которую он неведомо каким лихом затесался, поймала каких-то степняцких баб и насиловала до самого утра. Ханид уснул мертвым пьяным сном до того, как все началось. Зато утро он встретил вместе со всеми – на дыбе у дознавателей в подземелье крепости. Его похлестали для порядку и отпустили. К господину Ястребу. Который с ним, Ханидом, поговорил. Недолго, но Ханид этот разговор запомнил на всю оставшуюся жизнь. Как и последующую порку – ибо господин Ястреб велел высечь его уже не для порядку, а от души.
В судьбе Зарифа такой голос тоже предварял жуткую экзекуцию – и не розгами, а палкой, да еще и не подстелили ничего, прямо на землю повалили – после раскуривания кальяна с опиумным маком. Бесстрастно оглядев рыдающего и придерживающего зад Зарифа, господин Ястреб заверил: в следующий раз он его, Зарифа, продаст. Джунгарам. В зимних стойбищах кочевников этого зелья – бери не хочу. Только знай зад подставляй, а потом кури. Зариф клятвенно заверил господина, что он больше ни траву, ни опий – ну никогда не будет больше даже нюхать, не то что пробовать.
Поэтому все трое сильно дрожали – и от свистящего ледяного ветра, и от страха.
– Почему ты здесь, Ханид? – мягко поинтересовался сейид. – Я приказал тебе учить ашшари этого мальчика. Разве нет?
Ханид только кивнул, пытаясь втянуть голову в плечи и жалея о том, что он не черепаха.
– Завтра я поговорю с ним на ашшари, и горе тебе, Ханид, если он не сможет поприветствовать меня как подобает.
Юноша повалился лицом в грязь и затих.
– А ты, Зариф? Разве ты не должен быть на занятии по правописанию и чтению Книги в масджид? Улем, почтеннейший Халид аз-Зубайди, жаловался мне, что в прошлый раз ты подрался и бросил туфлей в товарища. А теперь ты и вовсе не идешь в школу. Я вижу, учение тебе не по вкусу. Что ж, мне, видно, придется подыскать тебе другое занятие…
