Не знаю, что на меня нашло. Никогда в жизни не применял я к женщинам силу. Даже преступниц, с оружием в руках, старался вначале увещевать. Но глядя в ее такое спокойное, бледное лицо, внезапно ощутил, как изнутри поднимается незнакомое бешенство. Такое непривычное, что я не успел уловить, когда пересек черту.
В висках пульсировало, в грудь словно ножи вонзали — один за другим, один за другим. Я не мог отвести взгляда от Лели, от Плазмы…
А она поджала губы, упрямо наклонила голову вперед, прищурилась и молчала. И это презрительное молчание сводило с ума почище хлестких обвинений, оскорбительных эпитетов, криков в лицо. Никогда прежде, даже в смертельных передрягах у меня настолько не сносило крышу.
Я схватил Лелю за плечи, прижал к бархатистой стене транспортника, не отдавая себе отчета, не соображая — сильно ли, терпимо ли. Наклонился к ее лицу, ощущая, что жар снова и снова катится от затылка вниз. Собирается там, где сейчас совсем неуместен, совершенно не нужен. Мужской орган, горячий, тяжелый с трудом умещался в брюках. Почти ничего не соображая, я наклонился к Леле ближе, еще ближе и от тепла ее дыхания окончательно слетел с катушек.
— Значит, ты меня не помнишь? Совсем не помнишь? Ничего не было? И ты не была со мной? Моей? И вчера тоже не была? Не была моей? Целиком и без остатка?
Она вжалась в стену, нервно дернулась и снова будто бы окаменела. Я прижался к Леле всем телом, ощущая, как сильно хочу большего — до одержимости, до боли хочу ее прямо здесь и сейчас. И это подхлестнуло безумие. Я нагнулся к ней, впился ртом в маленькие, манящие губы. Раздвинул их языком, коснулся теплых щек, неба и впервые тело готово было взорваться от желания так быстро, без единого ее жеста, без ее согласия.
Леля дернула головой вбок, и наши губы разъединились. Толкнула меня в грудь, не так чтобы чувствительно, не так чтобы она со мной справилась. Но этот отчаянный жест отрезвил почище ведра ледяной воды.
— От-пус-ти, — прошептала Леля, глядя расширившимися глазами, и я опешил. Послушно отступил — медленно, шаг за шагом. Откуда ни возьмись, пришло понимание, что ее голос и ее требование имеют надо мной большую власть, чем желание. Хотя оно уже билось вслед за пульсом внизу живота. Я хотел ее до боли и не хотел причинять ей боль. Я отступил, давая ей простор для маневра, и Леля немедленно этим воспользовалась.
Бросилась прочь. Быстрее, еще быстрее.
— Леля? Да погоди ты! — на долю секунды я оторопел, не зная, что предпринять. Но ноги сами понесли вслед за ней. Сердце бухало в ушах — тревожно и виновато. Я обидел ее, хотя и не желал. Я применил к ней силу, хотя не имел права. И она не ответила. Ведь могла, я точно знал, что могла. Шарахнуть плазмой, огнем, ударить коленом по чувствительному месту, ну очень чувствительному в тот момент. Но Леля ничего не сделала, и от этого я почему-то ощущал себя еще поганей. Желчь на языке усиливала впечатление. Я бросился за ней по широкому коридору транспортника. По нашему с ней маленькому, замкнутому мирку, надежно отгороженному металлом, пластиком и силовым полем от сумасшествия на планете.
У поворота в свою каюту, Леля обернулась и выбросила вперед руки — на ладонях ее плясали плазменные сгустки. Словно мириады шаровых молний — крохотных, но смертоносных.
— А ну стой! — скомандовала она — резко и недружелюбно. Меня словно в лед окунули и утопили там с головой. Даже в животе похолодело. Сердце больно екнуло в груди и замерло от расстройства. Не привычный к таким эмоциям, перепадам настроения, порывам, я едва держал себя в узде. Тело буквально потряхивало. В голове бились шальные мысли — подскочить, обездвижить тонкие запястья и поцеловать. Поцеловать в знак того, что ничего плохого я и не хотел, и не пытался сделать. А потом попробовать объясниться. Я плохо соображал, что именно ей скажу, как оправдаюсь. Но мне ужасно хотелось, чтобы Леля выслушала, просто спокойно выслушала, без оглядки на прошлый кошмар, без предубеждения.
— Стой, сказала! — повторила она, видимо, заметив, что я качнулся вперед. Нет, разговора не получится. Сердце екнуло снова, и боль в груди усилилась.
