«Это дочь моя, Албертина», — сказал коллежский асессор Эдмонду, который до того смешался, что забыл поклониться девушке. В Албертине узнал он прелестную особу, замеченную им перед одною из картин своих на последней выставке. С редкою проницательностию объясняла она спутницам своим — пожилой даме и двум молодым девушкам — смысл фантастической картины, глубоко постигая рисунок и расположение групп, превозносила художника и заметила наконец, что он должен быть молодой человек, подающий блестящие надежды, с которым бы она желала познакомиться. Стоя позади ее, Эдмонд с жадностию пожирал речи, срывавшиеся с прелестных уст; сердце у него сильно билось между страхом, радостию и желанием объявить себя творцом картины. В эту минуту Албертина уронила перчатку, снятую для лучшего указания пальчиком на одно место картины. Эдмонд, разумеется, бросился поднимать ее. Албертина тоже нагнулась; головы их славно стукнулись одна об другую, и Албертина испустила ужасный крик.
Эдмонд отскочил в испуге, но, по неосторожности, наступил на ногу старухе, закричавшей в свою очередь еще ужаснее. Зрители тотчас сбежались изо всех зал; все лорнеты обратились на Эдмонда; между тем окружили Албертину и начали тереть ей лоб спиртом; злополучному Эдмонду ничего более не оставалось, как ускользнуть в толпу, во избежание шиканья и громких насмешек.
В сию-то критическую минуту любовь впервые закралась в сердце Эдмонда; но воспоминание о своей неловкости одно только не позволяло ему отыскивать Албертину во всех концах города; он даже не мог себе иначе ее представить, как с разбитым лбом и со сверкающими от гнева очами; такое неживописное представление любезной сердцу особы с трудом поддерживало пламя раздающейся страсти.
Но в этот день, о коем идет теперь у нас речь, незаметно было ни одного из сих признаков. Правда, Албертина ужасно покраснела и едва было не захохотала во все горло, забыв всякую благопристойность; но когда Эдмонд, отвечая на вопрос отца ее, объявил свое имя и звание, тогда она с очаровательною улыбкою приветствовала молодого художника, которого произведениями не раз восхищалась.
Слова сии как бы электрическим ударом поразили Эдмонда. «Итак, вы живописец, — сказал коллежский асессор, — и даже отличный живописец, по рассказам моей дочери Албертины, знающей в этом толк. Это чрезвычайно меня радует: нечего сказать, люблю живопись больше всего на свете, или, лучше сказать, люблю искусство, говоря словами дочери моей Албертины. Я и сам знаток, и нас с Албертиной нелегко провести. Скажите же мне откровенно, любезный живописец, не ваши ли картины вижу я всякий день, проходя по улице? Не могу отвести от них глаз: удивительная свежесть в красках!»
Эдмонд не понял ни полслова из речей коллежского асессора. Наконец, после долгих расспросов, оказалось, что почтенный Мельхиор Восвинкель говорит о китайских лакированных подносах, которые он видит всякий день, проходя мимо прекрасного магазина Штобвасера, в Липовой улице. Подошедший приятель избавил Эдмонда от его пошлых похвал, в то же время доставив ему случай поговорить на свободе с Албертиною.
Всем знающим девицу Албертину Восвинкель известно, что она есть олицетворенная юность, красота и приятность; что она одевается по последней моде, поёт самые новые арии и взяла несколько уроков на фортепиано у Лаускареи; всякой знает также, что она прелестно танцует, рисует цветы так живо, что легко можно ошибиться, приняв их за настоящие; что она веселого, приятного нрава. Не менее известно всем и каждому, что у ней есть небольшой альбом, переплетенный в сафьян и вызолоченный по краям, в котором записываются с необыкновенным старанием мысли из Гетё, Жан-Поля и других отличных писателей, и главное, что она никогда не делает ни одной грамматической ошибки.
Разговор продолжался довольно долго. Девица Албертина оказалась чувствительною девушкою, любящею поэзию, читала стихи, говорила о влиянии изящных искусств на души высшие. Эдмонд стал смелее: подстрекаемый темнотою, он взял руку Албертины и прижал ее к сердцу; Албертина отняла руку, но только для того, чтоб освободить оную от хорошенькой, докучливой перчатки, и снова предоставила счастливцу Эдмонду, покрывшему ее поцелуями.
