Ювелир долго говорил о теории живописи и дал Эдмонду столь полезные советы, что тот с удивлением спросил, почему он, будучи посвящен в тайны искусства, сам не сделался Живописцем и скрывается во мраке неизвестности, между тем как глубокие познания его могли бы споспешествовать усовершению искусств.
«Я тебе сказал, — ответствовал ювелир ласково, но торжественно, — что продолжительная, даже невероятная опытность удивительным образом изощрила взгляд мой. Что ж касается до моего образа жизни, то нет сомнения, что он везде покажется несколько странным; того непременно требует не только внутреннее сложение мое, но какая-то непонятная сила, властвующая во мне, которая без того возмутила бы спокойствие моей жизни. Беспрестанно в мыслях у меня один человек, кажется, мой предок, с которым я до такой степени слился духовно и телесно, что мне часто приходит странная мысль, будто бы я — он. Говорю не о ком другом, как о швейцарце Леонарде Турнгаузере Турнском, жившем здесь в Берлине около 1582 года, при дворе курфирста Иоанна Георга. Тебе известно, что в то время каждый химик был вместе алхимик, всякий астроном назывался астрологом: Турнгаузер был тем и другим. Впрочем, нет никакого сомнения, что он делал удивительные вещи и недаром слыл искуснейшим врачом. Но за ним был один грех: Турнгаузер любил похвастать сведениями, во все вмешиваться и при малейшем удобном случае являться лично с советами. Вражда и зависть вооружились против него, и в одно время добрые люди донесли курфирсту, что Турнгаузер умеет делать золото; но он решительно заперся, потому ли, что не умел, или, может быть, на то были другие причины, — это мне не известно. Тогда враги Турнгаузера натолковали курфирсту, что ювелир тщеславится познаниями, которых не имеет, занимается колдовством, и вдобавок уверили его, что он втайне жид и с точностию исполняет обряды иудейства; за все это он достоин позорной смерти, подобно жиду Липпольду. Всем известно было, что Турнгаузер искусный ювелир; — враги его начали доказывать, что все его прелестные вещи, равно и несколько отличных сочинений, им изданных, были внушением ада и сатаны; одним словом, зависть, вражда и козни принудили его, во избежание участи жида Липпольда, тайно уйти из Берлина. Враги Турнгаузера распустили ложный слух, будто он перешел на сторону папистов; но в самом деле он поселился в Саксонии и там продолжал заниматься ремеслом ювелира и дальнейшим учением».
Эдмонд чувствовал непреодолимое влечение к старому ювелиру, который платил ему с своей стороны искреннею дружбою и не только продолжал сообщать ему критические, глубокомысленные замечания, но и открыл несколько тайных способов приготовлять краски, переданных ему старинными живописцами, кои он хранил с величайшим старанием. Таким образом составилась связь у Эдмонда с старым Леонардом, какая обыкновенно бывает между молодым учеником, подающим блестящие надежды, и старым, искусным мастером.
Вскоре после сего, в прелестный летний вечер, коллежский асессор Мельхиор Восвинкель, гуляя в Ботаническом саду, вздумал закурить сигарку у швейцара; но, к величайшей его досаде, ни одна из них не закуривалась, и он, побросав их наземь, воскликнул с сердцем: «Ах, Боже мой! На то ли я выписал из Гамбурга эти дорогие сигары, чтоб лишить себя чистейшего из наслаждений! Не правда ли, это ужасно!»
Слова сии некоторым образом относились к Эдмонду, сидевшему подле него с дымящеюся сигарою, и хотя он не имел чести быть знакомым с г. Восвинкелем, однако тотчас достал свой ящичек с сигарами и дружески подал оный несчастливцу.
Обрадованный коллежский асессор взял одну из них, и едва лишь поднес к огню, как серебристые облака дыма поднялись крутящимися столбами. «Вы меня извлекли из величайшего затруднения, мой милый! — вскричал он в восторге. — Тысячекратно благодарю вас и даже осмелюсь попросить другую сигару, когда эта докурится».
Эдмонд отвечал, что он может располагать всем ящиком, и вслед за тем они разошлись. Когда же начало смеркаться и Эдмонд в задумчивости сидел у стола, занятый одною особою, коллежский ассессор вдруг явился с просьбою сесть подле него. Желая подышать вечернею прохладою, Эдмонд совсем было хотел уступить ему свой стул, как вдруг приметил прелестную девушку, пришедшую вместе с г. Восвинкелем.
