Шорки закуривает. Он, наверно, изрядно запасся сигаретами, то и дело вытаскивает их из-за голенища и, не переставая, дымит.
— Вишь, какой ты умный, браток, — высокомерно бросает он ефрейтору. — Но мы тоже раз-другой дали им прикурить, хотя их и было много. Такой концерт устроили, что им тошно стало.
Галлаи гневно обрывает его.
— Уместно ли хвастаться сейчас? Подумал бы!
Дешё подбадривает пограничника:
— Рассказывай, интересно послушать.
— В общем, сразу было видно, — говорит пограничник, — что они нас раздавят.
— Ну и что же, по-твоему, надо было делать?
— Как что? Не лезть на рожон, конечно…
— Но все дело в том, что у нас на шее сидели немцы. Как бы ты поступил с ними?
— Верно. Немцы. Оно, конечно… Наш батальон тоже воевал между двух немецких. Они никогда не оставляли нас одних.
Фешюш-Яро надоело стучать в дверь. Все равно без толку. Поэтому лучше послушать спокойный диалог между Дешё и ефрейтором. Он выскребает из кармана шинели остатки табачной пыли, скручивает цигарку, закуривает и, решив, что пора придать разговору более определенное направление, начинает обстоятельный доклад с перечисления причин, вызвавших вторую мировую войну, определяет, кто за что воюет, кто защищает правое дело, кто захватчик, применяющий насилие, и так далее. Его утверждения не лишены логики и свидетельствуют о некоторой осведомленности. В бункере постепенно водворяется напряженная тишина. Но не всем пришлись по вкусу логика и осведомленность Фешюш-Яро. Когда он переходит к анализу причин и целей вступления Венгрии в войну, кое-кто начинает злобно гудеть. Какой-то капитан с перевязанной рукой обзывает Фешюш-Яро дураком, способным превозносить красных и лобызаться с ними по всякому поводу. Фешюш-Яро не сдается.
— Удивляюсь, господин капитан, ведь ругань — весьма неубедительный аргумент. Если вам нечего больше сказать, вы лучше помолчите.
Капитан крякает.
— Ладно. Не буду ругаться. Но вы… какие неподобающие для истинного венгра слова у вас хватает наглости произносить здесь!
— Помилуйте, господин капитан…
— Меня могут арестовать, четвертовать, но я всегда останусь настоящим венгром и скажу зам одно: если бы мы победили, такие типы, как вы, и рта бы открыть не посмели.
— Но вы не победили.
— К сожалению.
— И не могли победить.
— Все равно это не дает вам права называть Трансильвапию и Фелвидек приманкой!
— А почему бы и нет? Приманка Гитлера, на которую мы клюнули.
— Но послушайте, суд истории…
— Неправая десница не может творить праведный суд…
— Это фикция! Откуда бы оно ни исходило, если исторически… Человек не может отречься от своего рода-племени, этому учит история… Назовите мне хоть какую-нибудь нацию в мире, которая примирилась бы с тем, чтобы от ее тела отторгли четыре миллиона душ. А как они ждали нас, бог мой, если бы ты только видел!
— Как бы не так, — вступает в разговор младший сержант сапер, — я был там, когда наши войска входили. Уже через неделю нас крыли на чем свет стоит.
— Ложь!
— Почему ложь! Им жилось лучше при чехах, они мне в глаза говорили…
— Достаток и деньги — это еще не все!
— Согласен, господин капитан! Но перед чешским чиновником крестьянину не нужно было вытягиваться в струнку, даже если он был венгр, в любом учреждении его пригласят сесть: мол, присаживайтесь, сударь… А что у нас дома творилось до сих пор!
Фешюш-Яро усердно кивает головой.
— Ну вот вам, пожалуйста! А что касается самого главного, то в руках Гитлера все служило приманкой. Что побудило его бросить подачку — вот в чем суть… поймите же наконец!
— Не надо было ввязываться в войну, я тоже так считаю. Брать, что давали, и сидеть, не рыпаться.
— Смешно! Вы плохо знаете немцев: они даром ничего не дают. Предъявляют вексель и заставляют платить по нему.
Молодой дородный сержант пробирается вперед.
— Тебя тоже заставят платить, подонок! — кричит он на Фешюш-Яро. — Не думай, что это уже конец!
Сержанта оттирают назад. Все, кто окружил его, не против того, что он сказал, но они согласны с тем, что война была на руку подлым служакам, дома они и в свинопасы не годились, а на войне их произвели в сержанты, чтобы они воевали до последнего человека, пока всех, кому они могут приказывать, не перебьют. Шорки приходит в ярость, вопит:
