— Мое почтение, господин бургомистр!
Он пытается разжечь окурок сигары, с любопытством глядя на меня.
— И ты здесь, Эрпе? Ба! Посмотрите-ка — Кальман Дешё! Не хотите пройти во второй отсек? Там вся городская управа. Нас загнали сюда прямо из-за письменного стола, даже запереть не дали. Чудно все начинается, право! С того, чем кончилось ч девятнадцатом году… Те, кто пользовался хоть каким-то почетом, их не устраивают. Не понимаю, что общего с ними нашли американцы? Хотя американцы куда ни шло — у них есть дикий Запад со всяческим сбродом, они привыкли к стрельбе. Но англичане как могли с ними объединиться? Древнее правовое государство! «Му house is my castle!»[9] И как они могут быть заодно с этими азиатами, неграмотными мужиками, которые способны без суда и следствия….
Я пожалел, что окликнул его. Он невыносим. Барон хоть признавал, что русские научились грамоте и даже кое-чему еще, а этот дряхлеющий идиот даже и этого не знает.
— Извини, господин бургомистр, но за время хозяйничанья немцев пора бы тебе усвоить, что людей без следствия и арестовывают, и даже казнят.
— Что касается меня, то они относились ко мне с глубочайшим почтением, в их глазах я всегда был самым уважаемым чиновником города! Я это беззаконие так не оставлю, я заявлю протест…
Галлаи со вчерашнего вечера не произнес ни слова. С полнейшим безразличием ко всему ковыряется в своем ухе да плюет между ног. Когда же зловоние начало резать глаза, он вдруг принимается пристально разглядывать Шорки, будто ему поручили досконально изучить его.
— Из-за тебя, скотина, — угрюмо изрекает он наконец.
Старшина вопросительно поднимает на него еще глубже запавшие глаза.
— Если бы ты, — продолжает Галлаи, — не потащил нас в этот проклятый дворец, где собирался обшарить все ящики своими загребущими лапами, мы не сидели бы сейчас здесь. Наверняка нашли бы более приятное место.
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант…
— Молчи!
— Слушаюсь!
— Ну о чем ты можешь доложить?
— Через этот плен мы так или иначе должны были пройти, осмелюсь доложить. Я предложил насчет дворца только потому, чтобы достать штатскую одежду, впрочем…
— Но ты понимаешь, к чему это привело?
— Осмелюсь доложить, вполне понимаю. Мы и в самом деле могли бы действительно оказаться в другом месте. Но что бы от этого изменилось? Плен — везде плен.
— Сколько у тебя братьев?
— Трое, господин лейтенант.
— Если вернешься домой, скажи отцу, что нормальных у него только два сына.
— Слушаюсь, но…
— Можно задохнуться от этой вони! Или тебе безразлично, каким воздухом дышать?
— Конечно, безразлично, — вмешивается в разговор нилашист из угла. — Ему лишь бы не воевать. Всю страну могут посадить за решетку, а все потому, что господа военные не хотят, видите ли, воевать…
Шорки собирался было позабористее выругаться, но не успел. Коренастый ефрейтор-пограничник внезапно вскакивает и наотмашь бьет нилашиста по щеке, да так звонко, словно кто-то выстрелил из пистолета.
— Мы не воевали? Я тебе покажу, сука! Еще хочешь?
Нилашист вскакивает, за ним поднимаются два-три его дружка, но солдаты окружают ефрейтора, и они, не решаясь затевать драку, переругиваются, грозят устроить ефрейтору темную, а тот посылает их подальше и злой возвращается к своему раненому товарищу.
— Болваны, — в сердцах произносит он, — так ничему и не научились.
Дешё нравится этот коренастый пограничник.
— А чему они должны были научиться? — спрашивает он у ефрейтора.
Тот смотрит на него и машет рукой.
— Да эти и не удивительно. Но те, кто наверху, — тем-то непростительно не видеть. Пора бы уже понять.
— А как бы ты поступил на их месте?
— На чьем месте?
— Ну тех, кому, как ты говоришь, пора бы понять.
— Я не был на их месте.
— Ну а если бы оказался там?
Ефрейтор умолкает.
— Мы столкнулись с русскими под Раховом, — говорит он немного погодя. — Сразу же поняли, что нам не устоять. Не прогремел еще ни один выстрел, они только появились на склоне противоположной горы, по уже было ясно, что нас сомнут.
— А дальше?
— Что дальше? Этого не мог предвидеть лишь тот, кому наплевать, сколько венгров зря сложат голову, или совсем безмозглый. Я вырос в небольшой деревушке, Покахедьеш называется, всего домов семьдесят. Помню, даже мы, подростки, не совали нос на такие престольные праздники, где наперед знали, что нас непременно побьют.
