Галлаи ворчливо допытывается у Фешюш-Яро:
— Не заставляй упрашивать себя, черт возьми, как целомудренную девицу. Расскажи толком, как все было!
— Я и сам как следует не знаю, — машет головой Фешюш-Яро. — Да и не моего ума это дело. Комендант все скажет.
Он улыбается от сознания того, что ему доверен столь важный секрет и он может держать нас в таком напряженном неведении. Шорки тоже повеселел; он извлек откуда-то чуть ли не пригоршню сигарет и угощает всех подряд, включая и русского сержанта, который, сопровождая нас, небрежно повесил автомат дулом вниз. По мере того как мы удаляемся от трупа Тарбы, жизнь берет свое со всеми ее сокровенными и радужными надеждами. Шорки широко улыбается.
— Когда нет беды, всегда нужно следовать вместе со всеми, — изрекает он, довольный собой. — Но стоит нагрянуть беде, ни в коем случае нельзя идти туда, куда идут все.
В казино Нового Города, где вчера еще размещались два взвода полевой жандармерии, на первый взгляд вроде бы ничего не изменилось. У ворог русские часовые, в коридоре много военных, вот и все. Мебель стоит на прежних местах, плакаты, служившие целям пропаганды и запугивания граждан, — тоже. Портрет Гитлера сорван. Но Салаши все еще красуется на стене, больше того, чуть подальше висит нетронутым портрет Франко. Толкаю Фешюш-Яро: дескать, надо бы снять, времена не те. Фешюш-Яро недоумевает, как эти мерзавцы уцелели, и уже готов сорвать их, по русский сержант останавливает: нечего, мол, размахивать руками, стой, как положено стоять пленному. В комнату входит молодой, невысокий офицер со следами оспы на лице, вслед за ним еще трое.
— Комендант, — шепчет мне Фешюш-Яро.
Шинель у офицера расстегнута, поясной ремень в руке; он останавливается позади стола, окидывает нас взглядом. У него массивный подбородок, резко выделяющийся продолговатый кадык, плоский, как у боксера, нос, большие глаза, которые как-то по-детски наивно и с любопытством смотрят на нас. Он подзывает к себе мужчину без всяких знаков различия на погонах — переводчика.
— Я майор Головкин, — представляется он. — Приветствую вас. Слышал, что вы целым подразделением вступили в бой с немцами. Это нас очень заинтересовало. Прошу рассказать поточнее: где, когда и при каких обстоятельствах это произошло.
Один из офицеров садится, достает записную книжку. Фешюш-Яро взволнованно торопит Дешё:
— Ну говори же, ведь ты все знаешь, о твоей роте идет речь!
Дешё отдает честь, представляется, затем вынимает из кармана докладную записку и говорит по-русски:
— Пожалуйста, это официальный документ, в нем все сказано.
Бумага переходит от одного офицера к другому, но они, разумеется, ничего не понимают; в конце концов она попадает в руки переводчику, и тот негромко, но довольно быстро переводит; Головкин несколько раз одобрительно кивает, затем выходит из-за стола, чтобы получше разглядеть Дешё.
— Вот и прекрасно, — похвалил он. — Стало быть, вы уже начали борьбу против фашизма, теперь нужно продолжить ее.
В комнату ввалились связисты, они тянут за собой провод, шумят, устанавливая полевой телефон.
— Я, — говорит Геза, — врач, извините, гинеколог, и не имею никакого отношения к военным.
— Признаться, — говорю я, — мне тоже следует сказать, что я в той перестрелке не участвовал. Я только вчера присоединился к старшему лейтенанту Дешё.
Головкин кивает в знак согласия.-
— Хорошо, потом разберемся, это мелочи. Главное — где ваша рота?
— Не знаю, — отвечает Дешё.
— Ну что ж, у нас и без нее хватает солдат. Кроме, конечно, нилашистов и жандармов, они в счет не идут, и, разумеется, раненых тоже. Вы согласны поговорить с ними?
Дешё смотрит на него широко открытыми глазами.
— О чем?
— Сейчас создается новая, демократическая венгерская армия, которая вместе с нами будет громить немцев. Мне бы хотелось, чтобы в эту армию вступило как можно больше военных. Само собой понятно, мы никого не принуждаем. Но в конечном счете речь идет сейчас о быстрейшем освобождении вашей многострадальной родины от нацистской оккупации. Кроме того, я обязан сказать вам об этом, — тех, кто не вступит в нее, мы будем считать военнопленными.
