Всё, чего я не помню - страница 84

Шрифт

Интервал

* * *

Они врут. Все врут.

* * *

Люди говорят, это тоже ложь, потому что писатель совсем не так сильно мучился чувством вины, а скорее старался создать такое впечатление. Были у него и другие чувства: злоба от того, что его обманули, облегчение от того, что не придется брать на себя ответственность, и радость от того, что его теории оказались верными, потому что теперь лишний раз доказано, что на людей нельзя полагаться, они говорят, что никуда не денутся, а потом исчезают, а выживают только слова и наивная надежда на то, что следующее предложение, нет, следующее, нет, следующее все изменит. Главное безумие в том, что полагаться нельзя даже на его слова, потому что, приближаясь к финалу, он понял, что всякий раз, когда в истории Самуэля возникает прореха, он заполняет ее собственными воспоминаниями, и только когда стало слишком поздно, до него дошло, кто писал списки тем для разговора, кто коллекционировал определения любви, кто паниковал из-за собственной плохой памяти, чей папа исчез и чьего друга больше не было в живых.

* * *

Ты врешь.

* * *

Однажды вечером я снова еду в дом престарелых. Гуппе проводит меня в гостиную, где бабушка Самуэля сидит с пультом дистанционного управления в руке перед экраном с отключенным звуком.

* * *

Ты должен уяснить: это был чисто символический административный взнос. Он увеличивался, потому что въезжали новые люди и расходы на дом росли.

* * *

Гуппе осторожно дотрагивается до плеча бабушки Самуэля.

– У вас гости.

Она поднимает взгляд и улыбается.

– Ну наконец-то! Я так тебя ждала!

Она обнимает меня, а я ее, и в этот момент я не знаю точно, за кого она меня принимает.

* * *

Я никогда не предавал Самуэля. И никогда не разводил его на деньги.

* * *

Бабушка Самуэля рассказывает, что давали на ужин, и три раза спрашивает, голоден ли я.

– Нет, спасибо, – говорю я. – Я поел перед тем, как сюда ехать.

– А так и не скажешь.

Она спрашивает, все ли в порядке у моей сестры и как дела у мамы. Я пытаюсь объяснить, что у меня нет сестры, а у мамы все хорошо, но моя мама не ее дочь, а я не Самуэль, я это я. Ты уверен?

* * *

Я никогда не отбирал паспорта. И никогда не угрожал позвонить в полицию.

* * *

Я объясняю, что был соседом шведской художницы Пантеры в Берлине и там познакомился с ее внуком Самуэлем.

– Мы не очень-то хорошо друг друга знали, но я бы хотел спросить вас о последней встрече с ним.

– Последней встрече? – переспрашивает она и смотрит на меня с удивлением.

Кажется, внутри у нее что-то оборвалось.

* * *

Я не имею никакого отношения к тому пареньку в кладовке.

* * *

Она успокоилась и приняла лекарство, мы сидим молча.

– Ну надо же, – говорит она.

По телевизору идут новости. Я хочу спросить, помнит ли она что-то о том последнем дне. Помнит, о чем они говорили после обеда? Самуэль был расстроен? Не в себе? Он был собой или не похож на себя? Но я не задаю вопросов. Мы просто сидим. Перед беззвучным телевизором.

* * *

Ни в чем не было моей вины. Все врут. Так же как Хамза врал полиции, когда его взяли, а прокурор врал судье, говоря, что за всем, что происходило во время наших обходов, стоял я. Так же как врала адвокатша, говоря, что все могло быть хуже, и врал тюремный поп, говоря, что время лечит.

* * *

Через некоторое время она берет меня за руку, напевает какую-то мелодию, ее рука теплая, кожа слоновья, вся в складках и коричневых родинках, которые, кажется, вот-вот отвалятся. Ее руки выглядят как руки бабушки.

* * *

Мы скоро закончим? Может, последний вопрос?

* * *

– Вандад, – вдруг говорит она. – Как дела у Вандада?

– Не знаю, – отвечаю я. – Но скоро я его увижу. Самуэль говорил что-то о Вандаде, когда вы виделись в последний раз?

– Не то слово. Самуэль всегда говорил о Вандаде. Вандад то, Вандад сё.

* * *

Да ну? И что я должен делать с этой информацией?

* * *

– Вандад – это мужчина или женщина? – спрашивает бабушка Самуэля.

– Мужчина.

– Что я вижу, сказал окулист мухе.