Время итогов - страница 31

Река Амгунь бурная, капризная, с паводками, с завалами, с перекатами, с подмытыми берегами, с кривыми, как полумесяц, песчаными косами. Выскочишь из лодки в воду на перекате и чувствуешь, как по ногам что-то бьет, тычется, словно мелкая рыбешка, — это течение несет гальку по дну. А по берегам захламленный буреломами, дожившими до глубокой старости могучими деревами первобытный лес, в котором нога человека действительно не ступала. Звериные тропы. Заросшие озера. Мари — болота на вечной мерзлоте. Сопки, то поросшие горным дубняком, то голые, с лысыми вершинами. Ливни такие, что за час река вздувается, выходит из берегов и топит и лес, и косы, и завалы, крутит воронки, смывает прибрежные деревья.

Более трех месяцев, со дня выезда из Ленинграда, мы добирались до места работы. Три месяца впечатлений, совершенно непривычной для меня жизни. Ливни, паводки, аварии, непролазная чащоба леса, гнус, или, как его называют на Дальнем Востоке, мошка́. Надо было научиться ставить палатку так, чтобы никакой ливень не был страшен, и натягивать марлевый полог так, чтобы комар нос не сунул. Надо было научиться быстро делать топчан, — не спать же на сырой земле. Для этого нужно было срубить четыре рогульки, такие, как для жерлиц на щук, только крупнее, заострить их, вбить в галечный берег‚— что не так-то просто, как правило, становились на ночлег на речных косах, — в рогульки вложить колья, на колья тонкие жердочки, — и получалось что-то вроде пружинящего матраса. И на него уже постель. А сверх постели марлевый полог.

Все это я подробно описываю к тому, что такого рода впечатления и познания все же довольно легко доставались. Труднее было познать людей.

Люди! Они все разные и все одинаковые. Внешне ничем не примечательные, по крайней мере, я ни одного не увидел схожего с героями приключенческих книг. Это хорошо и легко различать их в романе или в рассказе, — там писатель поработал, отобрал нужные черты характера героев, придумал внешность, какая нужна, сделал отличимой манеру говорить, чтобы их не перепутал читатель, а в жизни? Тут для писателя никакого отбора нет. Жадный не всегда проявляет свою жадность, трус не признается, что он таков, эгоиста не сразу распознаешь. Все эти, как и положительные, черты человека проявляются в определенных обстоятельствах, только тогда можно распознать людей. В моем дневнике мои спутники существовали какими-то безликими, бесхарактерными.

Особенно было трудно различать их на работе: все одинаково переносят лишения, одинаково относятся к труду, — то есть вовремя выходят на трассу, добросовестно мокнут, отдают себя на съедение гнусу: если зимой, то мерзнут на трассе до позднего вечера, когда небо уже потемнеет. А потом по вечерам усердно обрабатывают полевые материалы, и настроение у всех ровное, хорошее, шутят. Одним словом, каждый день перед глазами «спаянный коллектив». И это хорошо, но как же быть с индивидуальностями? Как же мне узнать каждого персонально?

Так и не узнал я никого настолько, чтобы выявить какую-то самую характерную в нем черту. И не случайно, когда вскоре после возвращения домой попробовал писать роман, то всех героев, начиная с начальника партии и кончая третьестепенным персонажем — всех я стал выдумывать. Получился какой-то удивительный гибрид — пейзаж реальный, то, что было в дневнике, труд — также, путь тоже, а люди несуществовавшие.

Тяжело было писать такую книгу. Каждый раз, как только я садился за стол, сразу же сталкивался с тем, что мне сказать про такого-то героя, что он должен делать? Казалось бы, чего проще обратиться к тем, с кем работал! Но я этого сделать не мог — все они мне казались неинтересными, не «героями», — и только потому так было, что я их не узнал.

И все же роман я написал. Он назывался «Изыскатели». И как хорошо, что в редакции «Звезды» его «зарезали», иначе бы погибла та книга, которая получила название «Две жизни», написанная мною через семнадцать лет после первого варианта.

Да, потребовалось около двух десятилетий, для того чтобы действительный материал «отлежался», то есть настолько отдалился от меня, чтобы наконец-то я понял, что только и надо его мне придерживаться, если я хочу написать настоящую, правдивую книгу. Вот тогда-то мне на помощь и пришли дневники. (Каким чудом они сохранились в блокадном Ленинграде, когда в квартире сжигали даже мебель, а они лежали в клеенчатой сумке на виду, мне до сих пор непонятно!) Без этих дневников я бы не смог написать книгу. Там была обстановка, были наблюдения, были такие бытовые и производственные мелочи, которые бы наверняка забылись за давностью времени, если бы черным по белому не значились в тетрадях. Но главное не только в этом, а в том, что записи как бы воскресили людей. И как! Сквозь годы я увидел их разными, какими они и были на самом деле. Все нехарактерное для каждого время словно бы смыло, оставив в памяти только те черты, которые и определяют характер. Так вдруг я увидал старшего инженера-путейца Николая Александровича Мозгалевского, человека немолодого (ему было под шестьдесят, если не больше), влюбленного в изыскательское дело, человека ровного характера, терпимо относящегося к нам, молодежи, к нашему неумению жить и работать.