Андрей сосредоточенно смотрел в пыльное, кое-где в брызгах масляной краски палатное окно. Внизу, в больничном дворике, кипела жизнь: бежала по дорожке к соседнему корпусу молоденькая медсестра в наброшенной поверх халатика голубой курточке, у пищеблока стояла машина, двое мужиков разгружали ящики с капустой. На скамейках вдоль аллейки сидели больные и те, кто пришел их навестить. Лишь у маленького белого здания, возле самой ограды, было пусто.
Совсем недавно Андрей видел, как двое санитаров распахнули железную дверь и втолкнули в морг каталку, на которой лежало тело, полностью покрытое простыней. Старуха Егорова умерла сегодня рано утром.
Через минуту санитары вышли, захлопнули дверь и, оживленно переговариваясь, заспешили назад, к корпусу. С тех пор прошло полчаса. Андрей продолжал все так же неподвижно сидеть на стуле, опершись о подоконник, и оцепенело наблюдать немое кино за стеклом.
За спиной возился в кровати Степаныч, шумно кряхтел, вздыхал, кашлял, однако Андрей не оборачивался и не обращал на деда ни малейшего внимания.
Наконец старик не выдержал, сел в постели, отчего жалобно скрипнули пружины видавшей виды больничной кровати, и робко позвал:
– Дрюня!
– Ну.
– Чего ты злой такой?
– Я? – Андрей оторвался от окна и обернулся к деду. – С чего ты взял, Степаныч?
– А то я не вижу, – жалобно проскрипел Скворцов. – С утра сидишь как сыч, слова из тебя не вытянешь. А мне поговорить охота.
– О чем говорить-то? – усмехнулся Андрей, протянул руку, взял со стола блокнот, карандаш и задумчиво глянул на чистую, белую страничку. Он аккуратно провел тонкую контурную линию и повторил: – О чем с тобой говорить?
– Хоть о чем. – Степаныч просительно взглянул на соседа. – Худо мне. Тошно. Бабка-то преставилась, царствие ей небесное. Вот как думаешь, хорошо ей теперь? Там… – Он выразительно поднял к потолку выцветшие глаза.
– Не знаю, Степаныч, – не отрываясь от листа, пробормотал Андрей, искоса взглянул на сникшего, притихшего старика и добавил мягче: – Откуда мне знать? Наверное, лучше, чем было здесь. Каждому свой час, не думай ты об этом.
– Легко говорить, не думай, – ворчливо возразил Скворцов. – Ну как завтра мой черед поспеет? А! – Он досадливо махнул рукой. – Что с тобой толковать! Небось рад только будешь, шума-хлопот меньше!
– Ну что ты городишь, дед? – Андрей покачал головой, придирчиво оглядел свежий набросок, затем решительно вырвал страничку из альбома и скомкал ее. – Каких таких хлопот? Совести у тебя нет.
– А у кого она есть, совесть-то? – с внезапным ехидством поинтересовался старик. – У кого? У тебя, что ль?
– Не понял. – Андрей пожал плечами. – Я-то тебе чем не угодил?
– Не мне. – Скворцов кивнул на закрытую дверь палаты. – Ей. Как давеча с девкой обошелся – думаешь, не слышал я, спал? Хрен тебе, все видел, все слышал.
– Да что ты слышал? – Андрей кинул блокнот обратно на стол.
– А ты не серчай, – вдруг совершенно спокойно проговорил дед, – и не швыряйся. – Он помолчал, пожевав тонкими, бескровными губами. – Она как увидела тебя, чуть на шею не кинулась. А ты как столб телеграфный, ей-богу. «Не буду жаловаться, не волнуйся, я не в претензии». Тьфу!
– Знаешь, дед, – обозлился Андрей, – не лез бы ты не в свое дело. Она врач, я пациент, и точка. Уяснил?
– Уяснил, – презрительно протянул дед и принялся взбивать приплюснутую больничную подушку в проштампованной наволочке. – Сначала, значит, глазки строим, рисуночки дарим, а как втрескалась девка, так «она врач, а я пациент»! Уяснил, чего ж тут неясного! – Он вытянулся на постели, заложил за голову руки и замолчал, демонстративно уставившись в потолок.
Андрей поглядел на тощую стариковскую фигуру, буквально изображавшую осуждение, хотел было что-то сказать, но передумал. Отложив карандаш, который так и продолжал машинально вертеть в руке, он снова подвинул стул к окну и повернулся к деду спиной.
Значит, Степаныч все просек. А он, Андрей, грешным делом, думал, что дед мало понимает про них с Лерой. Однако ж вот нет, разобрался, что к чему. Теперь небось думает, что Андрей за шкуру свою радеет, злится на Леру за ее ошибку.
