За ужином Хеннинг зажигает свечку. Праздник как-никак. Пиво «Рождественское», рождественский батон и пачка рождественского масла, украшенная рождественским орнаментом.
Значит, наступило Рождество.
Когда Хеннинг садится за стол, он вспоминает, что можно включить радио. Наверняка там сейчас играет какая-нибудь рождественская музыка, вот он ее и послушает, раз уж праздник.
Но потом передумывает: «Да зачем, я ведь уже сел».
После еды Хеннинг привычно моет за собой посуду.
Тарелку, вилку, нож, стакан, кастрюлю от картошки. Потом он тщательно вытирает стол и подметает под стулом, на котором сидел.
Он снова думает, что можно было бы включить радио, но так этого и не делает. Кстати, скоро уже он сядет смотреть телевизор. Хеннинг заранее отметил в программе интересные передачи, и теперь надо следовать плану, чтобы во всем этом был хоть какой-то смысл. Он будет смотреть рождественские выпуски передач. А сейчас, за кофе, он решит специальный рождественский кроссворд в газете «Дагенс Нюхетер».
Кроссворд оказывается таким простым, что у Хеннинга начинает болеть голова. И болит потом весь вечер. Когда кроссворд разгадан, Хеннинг долго смотрит на него, будто проверяя, не осталось ли незаполненных клеточек, затем вздыхает и отодвигает газету в сторону.
Потом Хеннинг еще раз протирает стол. А то вдруг на нем отпечаталась типографская краска. Газеты иногда ужасно пачкаются.
Он выходит из кухни, задув свечку. Свою рождественскую свечу.
У него возникла было мысль позвонить Хокану с Анной, поболтать немножко, спросить, как дела, но все-таки он решил, что не стоит. Наверняка они сейчас заняты, ни к чему их беспокоить.
Хеннинг устраивается в гостиной, чтобы посмотреть телевизор. На подоконнике здесь стоит электрический подсвечник с семью лампочками. Сначала он его включает, а потом передумывает: от подсвечника только грустнее.
Тогда он его выключает.
У него болит голова, и он знает, что не сможет из-за этого заснуть. Но Хеннинг не принимает таблеток. Боль означает, что он все-таки жив. Поэтому так лучше.
Головная боль не оставляет его всю ночь, и он терпеливо бодрствует.
Дни его — как уклоняющаяся тень, и сам он иссох, как трава.
На следующий день после Рождества Пия звонит маме, чтобы поблагодарить за вчерашний обед. Ей хочется, чтобы все было в порядке, не охота все же портить отношения.
— Привет, это Пия, я хотела сказать…
— Ой, не надо мне ничего говорить, — кричит мама, — НИЧЕГО не говори мне об этом! Просить прощения не за что. Совершенно не за что, абсолютно не за что. Мало ли чего порой случается, всякое бывает. И вообще, я с самого начала заметила, что ты неважно себя чувствуешь. Это первое, о чем я подумала, когда ты пришла. Что ты плохо себя чувствуешь. Так что не надо просить прощения.
— Нет, я вовсе не собиралась просить прощения, я…
— Не-ет? — удивляется мама, и в ее тоне слышится легкая обида. — Ну ладно, не проси. Пожалуйста, и не надо, а то ведь бывает, что…
— Мама, — пытается вставить Пия, — я хочу…
— Зайти ко мне перекусить? — перебивает мама. — Давай, конечно, здесь столько еды осталось, что хватит на месяц. И тем более если ты неважно себя чувствуешь, нечего тебе заниматься готовкой. Сама-то я почти ничего не ем. Я никогда не ем, если у меня мигрень. Не знаю, с чем это связано, но я не могу проглотить ни кусочка. Вся еда выходит оттуда же, куда входит, если так можно выразиться. Меня буквально наизнанку выворачивает. Но это ладно, меня больше волнует, что так много еды осталось. Когда вы ушли, я везде погасила свет и тут же легла. Так и пролежала остаток вечера в темноте. Если лежать неподвижно, боль не так чувствуется. Я лежала и думала о моих чудных детках и как же мне повезло, что у меня такие прекрасные детки, Пия, Анна и Калле… Кстати, Калле не звонил?
