– И она потерялась? – Всколыхнувшийся дым сигареты Огьер понукал Сенлина продолжать.
Сенлин не мог придумать никакого довода в пользу того, чтобы сочинить историю их разлуки. Он зашел так далеко, как только мог. У него почти закончились деньги. Дальше он не продвинется без посторонней помощи. Огьер казался достаточно разумным человеком. Может, годы издевательств Тарру его немного ранили, и еще он был слегка самодовольным и, возможно, коварным… но все-таки не выглядел преступником. Кроме того, какой у Сенлина выбор? Он решил рассказать Огьеру всю правду, хоть это и больно.
Сенлин сухо и лаконично описал их прибытие на поезде, суматоху Рынка, свою ошибку в том, что позволил ей уйти, и минуту их неожиданного расставания. Он суммировал свои поиски, не упомянув – едва ли понимая почему – про Эдит, про их ошеломляющее заключение, ее пытку и то, как он ее бросил. Он не хотел усложнять повествование о преданности Марии, так что поспешил перейти к тому, как бестолково обыскивал Купальни.
С выражением эмоций у Сенлина всегда было плоховато, и он переживал, что Огьер примет его сдержанность за безразличие. Он мог лишь надеяться, что искренности его признания будет достаточно, чтобы художник хоть немного смилостивился.
– Значит, она пропала… почти пять недель назад? – спросил Огьер, и Сенлин кивнул.
Художник сидел, рассматривая горшки с орхидеями, которые украшали ограждение террасы, и его взгляд бегал даже во время размышлений. Художник оценивал рассказ Сенлина. Через минуту он пожал плечами, стряхивая задумчивость, и снова наполнил бокалы.
– Вы задаетесь вопросом, действительно ли женщина на картине – она. По нескольким мазкам краски, конечно, понять трудно, – сказал Огьер без намека на сочувствие.
– Так и есть.
– Также, полагаю, вы задаетесь вопросом, знаю ли я, где она сейчас, или она сидела там случайно в один прекрасный день, пока я работал.
– У вас прекрасное воображение, мистер Огьер. – Сенлин с трудом сдерживал горечь в голосе. Хотя он и рисковал всем, обидев художника, тот факт, что его честное признание встретили так сурово, вызывал досаду. – Уверен, вы этим гордитесь.
– Гордость – забавная штука. – Огьер осушил бокальчик и ухмыльнулся. – Больше всего ею наслаждаются те, кто менее всего ее заслуживает. Возьмем нашего друга Тарру. Он горд, но зато утратил собственное предназначение. Некоторое время назад его любили. Кто-то считал его великим человеком, но теперь… Ну, вы в курсе, как он проводит вечера. У него много знакомых, но маловато друзей, мистер Сенлин.
– Вы, конечно, более откровенны, когда он не рядом и не может защититься. Или вы хотите, чтобы я донес до него ваше мнение? – Хоть Сенлин и не мог спорить с оценками Огьера, он ощутил необходимость защитить запутавшегося друга. – Честно говоря, я не принимал никакого участия в той истории. Я относился к вам с неизменным уважением.
Огьер снова заправил за уши волосы – их кончики испачкались синей и зеленой краской с его запятнанных пальцев.
– Я вам это говорю лишь ради того, чтобы предупредить. Если вы ждете от него помощи, ваше терпение лопнет, или, еще хуже, он разобьет вам сердце. А вот я…
Он встал и прошел, словно чопорный землемер, к одной из множества стопок холстов, прислоненных к парапету. Он перебирал их, пока не нашел ту, которую искал. Это была маленькая работа, не больше ученической грифельной доски. Художник вернулся и передал ее Сенлину:
– Давайте-ка я сделаю вам свет поярче.
Он повозился с лампой, и из сумерек выступило лицо Марии, отображенное в странном, но волнующем пуантилистическом стиле Огьера. Ее волосы были распущены, и на ней не было красного пробкового шлема. Она сидела, выставив плечо вперед и повернув голову так, что спинка носа отражала волны темно-рыжих волос. За нею цвели орхидеи цвета слоновой кости, мандаринов и канареечных перьев, что позволяло немедля узнать место – ту самую террасу, где он сейчас находился. Такого выражения лица Сенлин у нее никогда раньше не видал. Оно напомнило ему восторженные, но безжизненные лики со старых икон. Но, разумеется, больше всего Сенлина потрясло то, что она была раздета до пояса.
