— Дайте мне возможность искупить вину, товарищ командующий! — Голос Шестакова звенел. — Во всех боях впереди буду, Колесникова зубами грызть стану. Личным примером, кровью вину искуплю!
Мордовцев долго молчал. Потом поднял на Алексеевского потемневшие, глубоко запавшие глаза.
— Ну что, комиссар? Что скажешь?
— Я остаюсь при своем мнении, — твердо сказал Алексеевский. — Я не уверен в товарище Шестакове.
Мордовцев вздохнул; поднялся, принялся ходить по комнате, и все напряженно слушали размеренный скрип его сапог.
— Ладно, беру ответственность на себя, — сказал наконец Мордовцев. — Колесников, в конце концов, всем нам преподнес урок — не так мы все это представляли. Но с вас, Шестаков, спрос теперь будет особый, учтите это!
Шестаков — просиявший, выхвативший из кармана галифе носовой платок — плюхнулся на свое место, малопослушными руками промокал высокий крутой лоб, что-то негромко говорил согласно кивавшему, откровенно радующемуся за него комполка Белозерову.
— Попрошу тишины! — проговорил Мордовцев, подвигая к себе карту. — Ждать у моря погоды мы не будем, надо действовать пока теми силами, какие имеем. А придет подкрепление — нанесем Колесникову решительный, сокрушающий удар. Обязаны нанести!
Командиры — кто встал, кто подвинул стул поближе к командующему — окружили Мордовцева…
Телеграфист Выдрин — остроносый, с прилизанной черноволосой головой человечек, в потертом, дореволюционного покроя форменном кителе с синими петлицами — сидел в тесной и шумной от работающего аппарата каморке как на иголках: штаб красных частей заседал у него, можно сказать, за стеной, а он не слышал и не мог слышать ни одного слова. Явно, что после поражения этот самый чахоточный по виду, кашляющий Мордовцев дает красным командирам нагоняй и планирует, видать, новое наступление на Колесникова, приходящегося ему, Выдрину, по линии жены родней. Красные, конечно же, толковали у себя на штабе о чем-то важном, и хоть бы одним ухом, хоть бы краешком его послушать, о чем у них там речь! Но сидели они за плотно закрытой дверью, у двери стояли с винтовками два долговязых красноармейца, которые ни в какие разговоры со станционными служащими не вступали и ни на какие вопросы не отвечали. Выдрин и раз, и другой тихим черным жучком прошмыгнул мимо двери, потом, выбрав момент, остановился, предложил одному из красноармейцев, попроще обликом, тонкую, из дешевенького табака папиросу; тот снисходительно глянул на суетящегося у него под ногами телеграфиста, сунул папиросу за отворот буденовки и уронил строгое, неприступное: «Проходи. Чего ухи навострил?» От этих слов, а главное, от подозрительного, насмешливого взгляда красноармейца Выдрина прошиб пот; он не нашелся что сказать часовому, а лишь попятился, приложив при этом руки к груди — мол, понимаю, гражданин-товарищ-часовой, извиняюсь, я, собственно, так, папироску предложить… и улизнул, исчез из гулкого и пустынного коридора, бормоча себе под нос проклятия красноармейцу: стоишь тут каланчой…
С враз взмокшими волосами и сильно бьющимся сердцем Выдрин добрался на еле слушающихся ногах до своей каморки, упал на стул перед аппаратом, зачмокал слюнявым тонкогубым ртом плохо разгорающуюся папироску. Аппарат в это время стал что-то выстукивать; Выдрин вытянул тонкую шею, вчитался. Воронежский губкомпарт большевиков передавал Мордовцеву и Алексеевскому, что обещанный бронепоезд уже вышел, движутся также в сторону Россоши кавалерийская бригада под командованием Милонова и батальон пехотных курсов при четырех пулеметах…
«Вот оно что! Вот оно что! — жадно бегали по ленте черные глаза телеграфиста. — А я перед этим болваном маячу…»
Мордовцеву и Алексеевскому губкомпарт предписывал также вести боевые действия решительно, с бандитами не церемониться — враги Советской власти должны быть уничтожены. «Старайтесь опираться на местное население, на отряды самообороны, это важно в пропагандистских, воспитательных целях, ведите широкую разъяснительную работу по добровольной сдаче несознательно примкнувших к бандам…» — говорилось в телеграмме, подписал которую Сулковский.
