В обычном состоянии она могла бы пропеть гимн во славу доброго времени; она вообще всегда испытывала потребность выразить себя в песне, по крайней мере в такой, которая шла бы изнутри и предназначалась бы только ей одной. Ее теперешнее состояние, однако, означало: безвременье. Безвременье же означало: немоту; означало: онемение. Нет возможности произнести больше ни слова, ни слога, ни звука, не говоря уже о ее «О!». А без слова, без слога, без звука никакого движения дальше. Как вовне, так и внутри. В одночасье она перестала быть той молодой женщиной из глубокой ночи и раннего утра с его восходящим ветром, но превратилась в беспомощную старуху, неспособную пошевелить даже пальцем или губами, парализованную, – в нечто, пригодное разве что к вывозу и утилизации. «Further on up the road», дальше вперед по дороге, – эта строчка, спетая Джонни Кэшем, еще только что звучала у нее в ушах, – и вдруг никакого «дальше». Кончено! «Кончено»? Даже это слово ей, лежащей там на газоне, не дано было произнести. В полном созвучии с этим сигнал ее мобильного телефона: «Temps écoulé»[39].
Вместо слова – чувство, бессловесное, вины (если это можно назвать «чувством»). С давних пор насколько она любила слово «время», настолько она по-настоящему ненавидела «вину», уже как слово. Начиная от отца, и еще раньше от отца отца, и так далее, ей с малолетства приходилось слышать, что именно это с незапамятных времен довлело над семьей и всем родом, являясь для них фундаментальным общим ощущением, и она поклялась, нет, дала обет, что никогда больше не пустит к себе внутрь ни «вину», ни вину, ни слово, ни ощущение. «Вина? Это не ко мне. С вашей виной покончено!»
И вот теперь, когда она лежала, скрючившись на газоне – это не та кривизна, которая была ее идеалом, – если бы на нем росло хоть одно-единственное дерево, деревце, за которое она могла бы ухватиться, чтобы подняться, хоть самое крошечное: теперь и она угодила в ловушку вины, теперь и она, как ее предки, чувствовала себя виноватой, но непонятно за что, во всяком случае за то, что совершенно очевидно находилось за пределами ее возможной вины.
В данный момент она видела – не вглядываясь в себя – свою вину в том, что она, как многие люди ее возраста и ее поколения, и не только ее поколения, все еще не нашла своего места в обществе (или как это еще назвать), во всяком случае, прочного места. Или скажем иначе: как говорил один человек с Балкан, «место есть только у того, кто приносит с собой свое собственное место», вот так и она, где бы она ни появлялась, она всегда приносила с собой свое место, но спроса на него не было, ни в одном обществе. Она кое-чему научилась, не только играть на гитаре, кататься на лыжах и водить машину. И то, что она выучила, становилось частью ее, без налета заученности, а ее познания и навыки излучали авторитетность, тихую авторитетность.
Но только с этим багажом она не могла устроиться в обществе, в современных структурах. Ее это, впрочем, не слишком огорчало. Ей было все равно, а в минуты легких приступов мягкого высокомерия казалось, что это даже хорошо, более чем хорошо. Она была убеждена – у нее есть свое место, пусть не в каких-то определенных кружках общества, но среди себе подобных. Она была не одна. Такие, как она, существовали, и таких, особенно сейчас, было много, и эти многие когда-нибудь, не в таком отдаленном будущем, скоро, пока они еще молоды, вне всяких современных форм принуждения и вне всяких изживших себя «общественных договоров», то есть идеологий, создадут совершенно другое общество. В этом она нисколько не сомневалась. В этом не было никаких сомнений. Без такого общества ей подобных: конец мира. Конец света.
В настоящий момент, однако, она не имела ни малейшего представления о себе подобных. Она лежала одна и была виновата, – виновата уже в том, что лежала тут. Виновата в том, что не было ни ветерка и что было так жарко. Виновата в том, что одно окно в этом полукруге сверкающих чистотой домов было грязным и пыльным, засиженным мухами, как будто это она жила за этим окном. Виновата в том, что один из всех этих по-летнему зеленых кустов, составлявших изгородь, завял и погиб, как будто это она забыла его полить; она довела его до погибели. Виновата в появлении на газоне одного-единственного холмика земли, набросанной кротом; виновата не только в ночном ограблении, произошедшем тут по соседству, но и во всех преступлениях, совершенных в последнее время в Новом городе; виновата в том, что так и не появилась хлебовозка, обслуживавшая дома в округе и появлявшаяся неизменно по субботам около полудня, возвещая о своем приближении громким бибиканьем.
