Так было и на террасе. Когда она в конце концов получила бокал вина или чего-то еще, она сменила одну невидимость, чреватую незамечанием, несуществованием, на ту, которая порою была для нее весьма желанной: смотреть и не чувствовать на себе взглядов других; воспринимать все по-другому, именно благодаря тому, что ты сам стал недоступным для восприятия, но не так, как бывает недоступным для восприятия чужак, таящийся от всех соглядатай, шпион или, того хуже, детектив, – а как человек, находящийся среди людей, ставший частью их, частью населения.
Она увидела беременную женщину, уже совсем немолодую, которая ждала своего первого ребенка. Другая, в парандже, украдкой одарила кого-то долгим взглядом. Еще одна ударила свою собаку, взятую на замену прежней, которую незадолго до того пришлось усыпить из-за рака или по старости. А вон тот молодой человек, который остановился на Корсо и начал причесываться, сначала быстро, потом все медленнее и медленнее, вдруг осознал, что его недавние действия были несправедливыми, да, что он действительно совершил несправедливость, с самого начала был неправым, и одновременно с тем ему навстречу шел человек, который на ходу расправлял бахрому на рукавах своего выходного наряда, тщательно, прядку за прядкой, движимый верой или суеверием, – «не мешай ему, мы похожи», – что подобным образом сможет обеспечить защиту своей сестре, путешествующей по Африке, в зоне военных действий, от Буркина Фасо через всю Республику Мали. А вон тот человек с грозным взглядом – «Гони деньги!» – был на грани того, чтобы в какой-то момент расплакаться (так оно и случилось, – почти, потому что все продолжалось несколько дольше, чем один момент). А вон та, что смотрит на своего любовника, на лице которого еще играет широкая улыбка, открывающая все зубы, готова плюнуть ему сейчас прямо в физиономию, и так оно и случилось, только плевок был без слюны. А один из сидевших на террасе, не вставая с места, бросил что-то другому, сидевшему через несколько столиков от него, и было ясно, что этот другой, также не вставая с места, поймает кинутое, и так оно и случилось. А для старца вон там среди вечерней толпы это был его последний выход, как и для его древней кошки, которая уже еле шевелила лапами и потому просто давала тащить себя на поводке, как можно было услышать по звуку от когтей на асфальте, пробивавшемуся сквозь гвалт голосов у нее над головой. Corso ultimo[37]. Воровка фруктов воспринимала все это безо всякого сочувствия, без тени сострадания. Невидимая, она была лишь сопричастна происходящему.
В промежутках, во время своего пребывания на террасе кафе, она занималась тем же, чем занимались другие (тоже в промежутках, когда они не разговаривали друг с другом): пыталась читать (что ей в тот вечер в Сержи не удалось) и возилась со своим мобильным телефоном; сибирский мобильный у нее тоже был с собой, сохраненный просто на память.
Она выудила его из своей «фруктовой» сумки, поймав сигнал, который из недр сумки звучал как призыв о помощи. Оказавшись у нее в руках, телефон продолжал издавать соответствующие звонки, или вибрировать, или подавать другие признаки жизни. На экране высветился номер ее отца, и она решила не отвечать. Но поскольку она уже достала устройство, она, быстро работая пальцами, как все молодые люди вокруг, написала «эсэмэс», или «мэйл», или… своему брату, которому еще не исполнилось и пятнадцати и который посреди учебного года бросил парижский лицей, – естественно, один из тех, что находятся в левобережных районах города, – и устроился в ремесленное училище в провинции, в той самой Пикардии, знакомой ему с детских лет. Там он жил, под Шомон-ан-Вексен, в общежитии для учащихся, где проходили и занятия, как в интернате, и остался там на все лето. Сестра написала ему, что хотела бы заехать. Это станет ее первым визитом к младшему брату. Они уже не виделись целый год – сестра почти все время была в отъезде. Брат Вольфрам – необычное имя для французского мальчика – тут же ответил: «Приезжай!»
После этого воровке фруктов захотелось выпить еще бокальчик и, главное, – поесть, устроить себе настоящий ужин. Благодаря разнообразным приработкам, не только тем, что у нее образовались на берегах таежных рек, а также благодаря чаевым, которые давались именно ей в награду, она могла себя содержать и даже позволить себе время от времени какую-нибудь роскошь, используя и то, что иногда навязывал ей отец и что она принимала скорее из детского послушания, из того самого «чувства семейственности», о котором уже говорилось. К тому же этот ресторан в Сержи был не слишком дорогим; воровка фруктов, не будучи скопидомкой, могла быть прижимистой; мама, как банковская служащая, хвалила ее за бережливость.
