Зависть!
Хлопаю себя по лбу, удивляясь, что не понял этого раньше. Никакого удара не было! Елена Дейч всегда завидовала Анне. А моя дочь, чувствуя это, решила не отвлекать на себя внимание на ее похоронах. Ну конечно же!
Эта мысль приходит ко мне в поезде, ползущем средь тихих хмелевых полей Кента.
И вот еще какая мысль меня посещает: поскольку я переживаю травму смерти в начале надвигающейся войны, вполне естественно, что мой мозг постоянно обращается к травме жизни, пережитой мной во время предыдущей войны.
Или не пережитой, а от начала до конца выдуманной — как вам больше нравится. Добрая Марта и злодей Бауэр борются за мою душу.
Сердце бьется сильнее на последнем отрезки пути — во время гонки в такси. Славно будет опять ее увидеть.
Анна обнимает меня, она счастлива. Сочувственно спрашивает, откуда синяк под глазом; я говорю, что упал. Она нежно промывает его. Усталый и ослабевший, я рад, что она укладывает меня в постель. Она укутывает меня одеялом, промокает мне лоб и спрашивает:
— Ты нашел своих родителей?
Нет. Впрочем, отца-то я нашел, но по глупости забыл, что матери там быть не может.
Она хмурится:
— Где это там? Во Фрайберге?
— Я побывал в Тысменице.
— Вот глупый! — снисходительно улыбается она.
Еще сильны воспоминания о том, какой она была во сне, поэтому испытываю облегчение, видя ее вновь относительно молодой. Хотя вид у нее по-прежнему измученный и усталый.
— Как тут дела? — спрашиваю.
— Все в порядке. Мы без тебя скучали.
— Я тоже скучал без тебя. Мое путешествие не было совсем уж бесполезным. Мой анализ сновидений продолжался. Хочу, чтобы ты его записала.
— Запишу.
— Моя отлучка была репетицией для тебя, Анна, — бормочу я. — Долго так продолжаться уже не может.
Она отшатывается, будто я ударил ее.
— Да, мое бессознательное готовило меня. Мне тоже снилось много снов. О тебе. Сначала мне привиделось, что ты заблудился на вершине горы, но, конечно же, заблудилась я сама. В самом первом сне я слышала, как ты сказал: «Я всегда так томился по тебе».
— Томился. Томился.
— Знаю. Но я ведь у тебя и была. Если человеческая глупость и жестокость повергнут меня в отчаяние, ты будешь рядом со мной, и я услышу твои мудрые, правдивые, утешающие слова.
— Так ли уж я мудр, Анна?
Она ложится рядом со мной и несколько минут молчит. Спрашивает, больно ли мне.
— Не очень.
— Если хочешь, позову Шура — он сделает тебе укол.
— Не надо. Ясная голова — лучше всего. — Я беру ее за руку. — Итак, все вернулось на круги своя! Анна-Антигона, Анна-Корделия, Анна-Афина!
— Всегда. Вечно, папа.
— Анна-Градива. — Всегда таинственная, неуловимая женщина. Женщина — темный континент, но как незабываемы, как бесподобны ее густые джунгли с внезапно обрушивающимися водопадами.
— Я думала о твоих лжедневниках военных времен, — тихо говорит она. — Сначала я не верила, что все это — вымысел, и ты знаешь, что я не верила. Но теперь я знаю, что ты делал. — Она пристально смотрит на меня спокойными, сияющими глазами. — Ты сочинил их — и сделал это уже потом, наверное после войны, в Риме. Ты был уверен, что когда-нибудь я их прочитаю, и перестану так сильно тебя идеализировать и смогу начать жить своей жизнью.
— Ты угадала, Анна.
— Великолепная была идея, папа, — притвориться, что ты такой же, как все люди: слабый, каверзный, инфантильный.
Она проводит ладонью вверх и вниз по моей обнаженной руке.
— Конечно же, — добавляет она, — вы с мамой чуть с ума не посходили, когда мои братья отправились на фронт.
— С ума посходили? Тогда почему…
— …почему ты не поцеловал горячую плиту! — Мы фыркаем от смеха и обнимаемся. — Ты что думаешь, родной, Афина предпочла бы узнать, что ее настоящий отец не Зевс, а какой-нибудь афинский дворник?
У меня начинается приступ кашля, и она говорит:
— Отдохни, папа, поспи…
На этот раз мне снится очень короткий сон. В месте под названием Орегон судят мужчину, обвиняемого в изнасиловании собственной жены.
Когда я просыпаюсь в кабинете Анны, ее там нет. Лежу, ожидая ее неминуемого возвращения, и размышляю об этом кратком сне. Человек не может изнасиловать свою жену по определению, ибо они суть одна плоть. Если жена испытывает стойкое и не невротического свойства отвращение к объятиям мужа, она предпримет шаги к тому, чтобы жить отдельно от него или вообще развестись. Если в супружестве возможно изнасилование, то институт брака лишается смысла. Но вполне можно представить себе общество, в котором священные традиции настолько потеснены «правами человека», что принятие такого закона стало возможным. Логически я готов это приветствовать, но такое общество вселяет в меня ужас.
