Думаю, то же происходило и с ней; несколько раз ее почти сразу бросало от ненависти к вожделению, она раздвигала ноги и затаскивала меня в себя. Но после Леонардо, весной 1915 года, этого уже не случалось; теперь она просто вставала с постели и удалялась в свою комнату одеваться.
А в этот период ночных боев не успевал забрезжить день за окном, как она приходила ко мне и принималась за свое. Это были предрассветные атаки, вроде тех, что отражали на Восточном фронте наши сыновья.
май 1915
Ужасная атмосфера. Днем после ночных «предрассветных атак» Марта со мной почти не разговаривает. Анна на моей стороне, не говорит матери ни слова. Я написал Минне, умоляя ее вернуться и попробовать хотя бы частично восстановить прежнюю гармонию. Марта отказывается встречаться с Бауэром, но делает это так, чтобы наказать меня. Только до тех пор, пока я не начну взрослеть, говорит она. После этого она собирается восстановить с ним прежнюю дружбу; интимную дружбу. Говорит, что я нарочито исказил и попытался разрушить отношения, отмеченные всего одним взаимным поцелуем, который имел место в напряженной ситуации, к тому же мной самим и спровоцированной. Я же, напротив, большую часть нашей семейной жизни провел, запершись в комнате с молодыми женщинами, которые лежали на кушетке и изливали мне свои тайные желания. По ее словам, я горжусь тем, что умею сломить их сопротивление; я называю этот метод терапии излечением с помощью любви; я бесстыдно признаю, что они готовы влюбляться в меня, а я в них. Это пародия на правду, но ей трудно противостоять, учитывая нынешнюю иррациональность Марты…
Часами смотрю на грубое, спокойное лицо Сета. Мне хочется разорвать Бауэра на части подобно тому, как Сет разорвал Осириса>{103}. Позже холодный разговор с Мартой:
Марта: «Меня просто из себя выводит, что ты смотришь на Филиппа как на неизбежное зло. Да он слишком порядочен и потому ни на что такое не пойдет. Даже если бы мы с ним разок-другой и легли в постель, то разве такую мелочь можно сравнить с тем, что у тебя было с Саломе, Дейч и всеми прочими, не говоря уже обо всех твоих пациентках. Включая дочь Филиппа! Ведь ты был просто одержим своей „Дорой“…»
С маниакальной навязчивостью вновь и вновь возвращается она к этой теме: «А потом был Флисс. Меня ничуть не удивит, если у тебя был с ним роман; ты ни о чем другом, кроме него, и думать не мог. Это было отвратительно; тебе казалось, что солнце светит из его жопы…» Но я рад этим грубым нападкам, как колодцу в пустыне, потому что они прерывают ее презрительное молчание. Ночные атаки, кажется, иссякают, но для меня это скорее зловещий сигнал. Я просыпаюсь на заре и молю, чтобы она вошла, хотя бы только ради того, чтобы атаковать меня…
Я дошел до точки. Психологически я постоянно чувствую себя так, как, наверное, бедняга Эмануил в тот миг, когда дверь, на которую он опирался, распахнулась и он низвергнулся в хаос. Я бы хотел умереть, если бы не Анна, которая чуть добрее ко мне. Она продолжает писать страстные письма фрау Зелленке. И это все после одной-единственной встречи в Земмеринге. Меня преследуют скверные мысли: например, предложить ей Анну в обмен на то, чтобы она встретилась с Мартой и поведала ей о каких-нибудь бауэровских «скелетах в шкафу». Никто лучше бывшей любовницы не может полить грязью отставного любовника. Такие фантазии — знак моего морального разложения, поэтому смерть для меня предпочтительней. Чем я лучше Лота, предлагавшего своих дочерей ангелам…>{104}
Для утешения отступаю к египтянам. В мертвой тишине, царящей во время еды, я ласкаю Гора, Сета или Исиду. Они связывают меня с детским миром ласк и прикосновений. Иногда в кабинете мне кажется: вот сейчас все мои божества поднимут меня в воздух и унесут прочь. Я этого хочу…
Чувствую облегчение оттого, что еще могу оплакивать сотни женщин и детей, утонувших вместе с «Лузитанией».>{105} Я еще не окончательно растленный тип, хотя временами мне кажется, что дьявол, диббук, овладел моим телом. А может, он овладел Мартой… Трагедия «Лузитании» ужасна, и, в конечном счете, она может нам дорого стоить…
