Филипп пишет Марте письма; ему запрещено видеться с ней, хотя мне в их доме будут рады! Марта рвет и мечет, а я ее утешаю…
Возвращается Минна. Загорелая и в добром здравии. Явно очень по мне скучала. Рада, что в доме стало спокойнее. А то у нее, как и у меня с Анной, стало возникать ощущение, что наш дом рушится на нас, как европейский дом — на Европу. Анна цитирует мне свое любимое стихотворение Рильке, начинающееся словами: «А кто за лето кров найти не смог, не сможет впредь…»>{107}
Как в старые времена, сходил в «Бнай-Брит»>{108}. Какими бы архаичными ни были их верования, они милые, добрые люди…
Письмо от Эрнста. Слава богу, он пока жив. В этот радостный день Марта отправляется на прогулку, но возвращается опечаленной. «Я думала о том, — говорит она, — что раньше делилась добрыми известиями с Филиппом и он за нас радовался. А теперь…» Я знаю, ответил я. Я чувствую то же самое… И это правда; жизнь кажется теперь ужасно тихой.
Она признается, что он поцеловал ее во второй раз. В ту ночь, когда я набросился на них с оскорблениями. После того как меня спровадили в постель, она сказала ему, что он, наверное, не захочет ее больше видеть. Он уже шел к двери, но повернулся и на нетвердых ногах подошел к ней со словами: «Только один поцелуй!» Специально для меня Марта с презрением повторила: «один поцелуй». На этот раз, по ее словам, поцелуй был резким, грубоватым — отнюдь не таким приятным, как первый…
Марти очень подавлена. Она отрицает, что причиной тому — Бауэр; без всякой на то нужды, впрочем не без доли сарказма, напоминает, что у нас есть сыновья, которые в любой момент могут погибнуть. Также замечает (к своему стыду, я не думал об этом в связи с ней), что гораздо легче и удобнее сходить с ума по поводу любовника, чем находящихся в опасности сыновей. Больше всех остальных она беспокоится об Эрнсте, потому что он всегда был везунчиком, всегда находил лучшие грибы и т. д. Она убеждена, что его везение закончится. Я же больше всего опасаюсь за Мартина. Он старший, Эдипова агрессия в нем сильнее, чем в остальных; если я обслуживаю шесть или семь женщин на своей кушетке интеллектуально, он обслужит больше дюжины телесно; если я уничтожу сотню филистимлян>{109}, написав эссе, то уж он постарается уничтожить тысячу, взяв винтовку и штык и совершенно не думая об опасности. Конечно, куда приятнее страдать из-за Марты и Бауэра…
Она, не проявлявшая доселе ни малейшего интереса к моей работе, она, считающая мою работу порнографией, читала «Дору». «Какой гнусный тип! — говорит она. — Дошел до того, что сделал герру Зелленке тонкий намек на толстые обстоятельства: я, мол, согласен, делайте что хотите с Дорой — Идой, — только не мешайте мне трахать вашу жену!.. Или хотя бы сосать ей, если уж ничего другого он не может… О, Господи! Я бы не стала с ним даже здороваться! Его место в аду!..» Она втягивает злые, некрашеные губы в пухленькие щеки, которые я так люблю. Так скорбь разлуки с ним и злость на него за его робость соединяются, подавляя основополагающее чувство — страх. Меня, как это ни странно, его отсутствие тоже злит…
июль
(В Альтаусзее) Письмо от Марты с известием о Мартине: он был ранен в тот самый день, 8 июля, когда мне приснилось, что он убит. К счастью, он всего лишь легко ранен в плечо. Гора с плеч упала…
август
Слава богу, весь отпуск не вел дневник, если не считать записи о Мартине. Я говорю «слава богу», потому что само ведение дневника — это симптом невроза. Анна и Марта вернулись в Вену (Марта пробыла с нами всего лишь десять дней), и на последнюю неделю мы с Минной предоставлены сами себе. Марта была чрезвычайно холодна и апатична; в результате я уступил вполне откровенному желанию Минны. Лежа с нею, я почти представлял себе, что это Марта, только располневшая; они так удивительно похожи внешне, чего не скажешь о внутреннем мире. С моей точки зрения, соитие было неудовлетворительным. Марта за свое короткое бабье лето отравила мне близость со своей сестрой да и вообще с любой женщиной. Минна сильно мне помогла с «Бессознательным» и «Вытеснением»
