Сержант Джонс сказал что-то на местном наречии, и все снова зааплодировали. Комендант ди Аррьяга добавил, что все присутствующие должны выказать признательность своей священной отчизне и помочь ему разыскать сына и его похитителей, а также научиться сотрудничать с властями, дабы дети их росли в культурной, процветающей стране.
— А пока я не получу доказательств, что вы ничего от меня не скрываете, никто не выйдет из часовни… — сказал в заключение комендант и повернулся к сержанту:- Ты ничего не забудешь, Джонс?
— Нет, господин комендант, я ничего не забуду.
Ди Аррьяга влез в джип и приказал ехать к границе.
11 час. 00 мин., в 20 км от Вирьяму.
Луис спустился с дерева, набрав за пазуху столько плодов манго, что рубашка едва не лопалась на нем.
— В Вирьяму мы придем ночью, — сказал командир, раздавая манго. — Там у нас есть друг. Он поможет перейти границу.
Эдуардо передал Агостиньо свой нож.
— А вот в моих краях, — сказал Луис, усаживаясь, — полным-полно высоченных кокосовых пальм. Повсюду. Но только, если захочешь орехов, надо рвать их подальше от городка. Рядом с нашей хижиной жил старый португалец, жил совсем один. У него была огромная, прекрасная плантация. Там он еще, глядишь, заговорит с кем. А вот в городке — как вернется с плантации, так сразу же за метлу и ну чистить и холить свой дворик, где у него росло пять кокосовых пальм. И каждый день, перед тем как отложить метлу, он внимательно пересчитывал орехи. А они, командир, были у него, прямо скажем, здоровущие! Вот раз заметил он, что одного ореха не хватает, и только чуть улыбнулся. Разозлись он, наверно, мы — двоюродные братья мои и я — поостереглись бы, потому как мы и сорвали этот орех в его отсутствие. Но у него был такой довольный вид! Тогда мы взяли и ночью снова отправились туда. А он поджидал нас, притаившись за домом. Каждый из нас облюбовал себе пальму, и вот мы уже наверху… Он подошел к пальме, на которую забрался мой двоюродный брат, маленький Антонио, направил на него фонарик и убил. Антонио упал к его ногам, а мы, пока он перезаряжал ружье, удрали. Всю ночь мы слышали, как он хохотал. Вы и представить себе не можете, как долго — видно, он смеялся впервые в жизни. Я как взобрался сейчас на дерево, так и услышал снова его смех.
— И его не арестовали?
Никто не ответил Агостиньо. Он понял, что сказал глупость. Командир обсосал косточку, бросил ее в кусты и, взяв другой плод, вытер его о штанину. При этом он с интересом наблюдал за Агостиньо, который, чтобы чем-то занять себя, решил, вооружившись ножом, очистить манго, — лезвие в неумелой руке скользнуло по гладкой коже плода и разрезало юноше большой палец; Агостиньо пососал ранку и сплюнул кровь. Перед глазами его возникло тело Энрике, сжавшееся от боли, когда командир пускал ему кровь. Почему он решил вместо Агостиньо принять смерть?
— В Португалии часто говорят, будто ваше движение вызвано ненавистью к белым, разжигаемой коммунистами, — сказал юноша.
Эдуардо отобрал у него нож.
— Нет, наша борьба движима чувством более высоким, чем ненависть, — ответил командир. — Даже если бы ненависти к белым было достаточно, чтобы жить счастливо, я не думаю, чтобы мы удовлетворились ею. Ненависть убивает. А мы не способны на чистое убийство. Нет, в каждом из нас живет сознание того, что он несет в себе духовное начало, которое не дает ему спать спокойно, заставляя, подобно землепашцу, сеять на поле — вместо вырванных жизней — новую жизнь. У нас вообще нет этого слова — «убивать». Мы предпочитаем говорить «принести в жертву». Потому что хотим, чтобы каждое наше действие рождало что-то. Но мы готовы, как я говорил вчера, уничтожать всех, кто приносит страдания, пока каждый не поймет: боль одного — это общая боль.
— Неясно, что вы называете чистым убийством. Однако…
Командир не дал Агостиньо закончить фразу и принялся объяснять, что чистое убийство — это уничтожение жизни, как таковой, чтобы ее не было на земле; он снова привел пример с землепашцем: нельзя убить даже маленькую травинку, хоть вырви ее, хоть сожги на поле, ибо она выросла благодаря священному жесту сеятеля, — так, по разумению любого негра, и жизнь человеческая, продленная или оборванная, принадлежит мирозданию. Агостиньо эти рассуждения показались очень уж туманными, но тут и сам командир понял, что выражается неясно, и неожиданно перешел в наступление.
