И, чтобы немного смягчить наивность и глупость своего утверждения (на какую-то секунду перед ним всплыло лицо отца, произносящего эти слова), он с вызовом сказал:
— Даже у нас, в Португалии, и то время от времени появляются мелкие правонарушители.
Вместо ответа командир вскинул винтовку и подстрелил птицу. Луис бросился ее подбирать. Джунгли на мгновение поглотили его и вытолкнули обратно.
— Если ты еще раз оставишь винтовку, Луис, — проворчал командир, — я отдам ее другому.
— Извиняюсь, командир, но, промедли я, нам бы птицу нипочем не найти.
Снова тишина, хранящая в себе, словно укрытое в памяти эхо, звук выстрела.
— Вы мне не ответили, командир, — продолжал Агостиньо, скорее стараясь взорвать эту дикую тишину, нежели желая услышать объяснение.
Эдуардо прицелился в него и, нажав на спусковой крючок, щелкнул губами: «Пам! Пам!» Луис, увидев, как Агостиньо вздрогнул, громко расхохотался. Агостиньо же, стремясь вернуть себе присутствие духа, выплюнул кусок лепешки.
10 час. 16 мин.
Он не выдержал и постучал в соломенную дверь жилища старика Ондо. Быть может, невидимая рука, со вчерашнего дня тянувшая нить между ним и альбиносом, проявит себя, наконец, более определенно. Никто не ответил, и он приоткрыл дверь; в нос ударил спертый, резкий запах, какой бывает в овчарнях, — он чуть не задохнулся. При его появлении старик Ондо дунул на фитиль масляной лампы. Затем взял в руки большую черную книгу. Очевидно, Библию. В одном углу хижины стояла лужа, а над ней, сквозь дыру в крыше, виднелся кусок бледного неба. Узнав Кабаланго, старик Ондо потряс неизвестно откуда взявшейся кипой листков, словно продолжая прерванный разговор.
— Все здесь, — вскричал он исступленно. — Никто не хочет меня слушать, потому что я — их нечистая совесть. Но господь когда-нибудь меня услышит и отделит зерна от плевел.
Голос его креп, ширился, и Кабаланго подумалось: если бы человек этот стоял сейчас посредине гулкой долины, весь мир услышал бы его. Однако здесь, в промозглой хижине, где ботинки Кабаланго утопали в грязи, слова, рожденные мощным, яростным вдохновением старика, теряли свою значимость.
— Ты доказал уже величие своего ума, чужеземец, посетив старика Ондо. Так послушайся же моего совета: уходи скорее отсюда, ибо деревня эта прогнила насквозь, до корней деревьев. И когда ты услышишь позади себя крики отчаяния или смертной муки — не оборачивайся… Каждому, чья родина порабощена, чужеземец, нужно возвышать не только свою душу. Нужно отвечать и за души своих предков, а это тяжелее всего, ибо они больше нашего были отягчены низменными инстинктами и крепче закованы нашими властителями. А уж потом нужно заботиться и о своей. Да, отныне каждый негр должен носить в себе две души. Вот почему нам бывает так трудно приобщиться к святости. Ибо первая душа, родившаяся и умершая при колониализме, осквернена всеми страхами прежнего плотского своего обиталища, и от земного пребывания в ней осталось лишь головокружение взлета. И всякий раз, когда ты пытаешься возвысить ее, она принимается так нахваливать твоей собственной душе скотские наслаждения грязи, а та в ответ так отбивается да противится, что вдвоем им почти всегда удается заставить тебя дрогнуть — либо из покорности, как, к примеру, Келани, либо из угодливости, как, к примеру, Малика, либо из стыда за себя, как, к примеру, единственного моего сына Американо, либо… А не то тебя так ослепят всяческими суевериями и предрассудками, что ты уже готов принять участие в охоте на него.
— В охоте на кого? — переспросил Кабаланго.
— Я говорю о нашем альбиносе. Вчера они не дали мне говорить. Но в том-то все и дело, чужеземец.
Пальцы Ондо снова погрузились в кипу листков, он так торопился найти нужное место, что рассыпал их.
— Я все хорошо помню, — сказал он, складывая листки. — Тогда я не был еще таким, как теперь. А был одним из первых ассимиладо[8] в нашей округе… Отцы иезуиты научили меня читать. Но их давно прогнали, ибо они слишком рьяно верили в то, что все люди равны. Я тоже, впрочем, в это верил, пока их не изгнали отсюда. А потом наши хозяева легко убедили меня в том, что равенство измеряется степенью «цивилизованности». Благодаря высокому рождению — отец мой был великим соба, — образованию и данной мною клятве отказаться от всех привычек и обрядов предков я стал ассимиладо, то есть как бы приемышем, имеющим чуть больше прав, чем другие негры, но гораздо меньше, чем белые. И тогда я стал смотреть на моих братьев сверху вниз. Я нещадно их эксплуатировал — не хуже любого белого — на моей плантации, занимавшей добрых сорок гектаров. Вот тут-то и были обнаружены неподалеку алмазы. И все быстро покатилось под гору. Меня вынудили продать плантацию, и я пошел работать в контору Алмазной компании. Время от времени, когда несчастные парни пытались бежать из шахт, меня призывали вспомнить о «патриотизме», и я помогал белым ловить их. Так что по убеждениям я был тогда истинным португальцем…
