– Зажмурься, Дуг. А теперь скажи, какого цвета мои глаза? Не подглядывай. Так какого цвета они у меня?
Дуглас аж взмок. Веки нервно задергались.
– Ах, черт, Джон. Так нечестно.
– Говори!
– Карие!
Джон отвернулся.
– Нет.
– Что значит нет?
– Ничего подобного!
Джон закрыл глаза.
– Обернись, – сказал Дуглас. – Открой глаза, дай посмотреть.
– Что толку, – сказал Джон. – Ты уже забыл. А я что говорил.
– Обернись же! – Дуглас схватил его за волосы и медленно повернул к себе.
– Ладно, Дуг.
Джон открыл глаза.
– Зеленые.
Обескураженный, Дуглас опустил руку.
– У тебя зеленые глаза… Ну, почти карие. Светло-карие!
– Не ври мне, Дуг.
– Ладно, – тихо сказал Дуг. – Не буду.
Они слушали, как другие мальчишки взбегают по склону холма и что-то им кричат и орут.
* * *
Они бегали наперегонки по железнодорожному полотну, потом открыли коричневые бумажные пакеты со снедью и глубоко вдохнули ароматы сэндвичей с поперченной ветчиной, обернутых в вощанку, и солений цвета морской волны, и разноцветных мятных подушечек. Они носились без передышки. Дуглас прижал ухо к раскаленному стальному рельсу, прислушиваясь к невидимым поездам в дальних краях, отстукивающих морзянкой депеши ему под убийственными солнечными лучами. Дуглас встал как вкопанный.
– Джон!
Джон бежал, и это было ужасно. Потому что если ты бежишь, то и время бежит. Ты вопишь, горланишь, мчишься вдогонку, катишься кубарем, спотыкаешься, и вдруг солнце исчезает, завывает гудок, и тебе предстоит долгий путь домой, ужинать. Когда же ты не смотришь, солнце описывает свою дугу у тебя за спиной! Единственный способ все замедлить – это за всем следить и ничего не предпринимать! Так, созерцая, день можно растянуть аж на целых трое суток, ей-богу!
– Джон!
Теперь его не дозовешься, только хитростью.
– Джон! Уходим в отрыв от остальных!
Дуглас и Джон с улюлюканьем и с попутным ветром рванулись под горку, доверив себя силе тяготения, по лугам, в обход сараев, пока не затихли последние возгласы преследователей.
Дуглас и Джон зарылись в стог сена, который потрескивал под их тяжестью, как большой костер.
– Давай ничего не делать, – предложил Джон.
– Вот и я говорю, – подхватил Дуглас.
Они тихо сидели, переводя дух.
В сене что-то еле слышно зашебуршало, как насекомое.
Они все слышали, но даже ухом не повели. Когда Дуглас поднял запястье, звуки затикали в другом углу. Когда он положил руку себе на колени, затикало у него на коленях. Он ненадолго опустил глаза. Часы показывали три пополудни.
Дуглас украдкой передвинул правую руку в сторону тиканья, вытянул стерженек заводного механизма и перевел стрелки часов назад.
Теперь им хватало времени пристально вглядеться в окружающий мир, ощутить по небосклону движение солнца, словно огненного ветра.
Но в конце концов Джон почуял, как бестелесный вес их теней перемещается и склоняется, и он промолвил:
– Который час, Дуг?
– Полтретьего.
Джон взглянул на небо.
«Нет!» – подумал Дуглас.
– Сдается мне, сейчас полчетвертого, четыре, – сказал Джон. – Вот что значит бойскаут. Нас кое-чему научили.
Дуглас вздохнул и перевел стрелки часов вперед.
Джон молча наблюдал за Дугласом. Дуглас поднял на него глаза. Джон ущипнул его, но не больно, за плечо.
* * *
С молниеносным ударом и натиском примчался и промелькнул поезд, да так стремительно, что все мальчишки, в том числе Дуглас и Джон, бросились врассыпную, крича и грозя ему вслед кулаками. Состав с двумя сотнями пассажиров на борту проревел по рельсам и скрылся из виду. Поднятая пыль пролетела за ним небольшое расстояние к югу и осела в золотистой тиши на синие рельсы.
Мальчики шагали домой.
– Когда мне исполнится семнадцать, я поеду в Цинциннати и стану пожарником на железной дороге, – поведал Чарли Вудмен.
– У меня в Нью-Йорке живет дядя, – сказал Джим. – Я поеду туда и стану печатником.
Дуг не стал расспрашивать остальных. Поезда уже гудели, и он видел, как их лица растворяются на тормозных площадках вагонов или расплющиваются об оконные стекла. Они ускользали один за другим. Наконец, опустевшие рельсы, и летнее небо, и он сам собственной персоной на другом поезде, увозящем его совсем в другую сторону.
