– Чего это? – сказал Володя и опять прицелился.
Нюрка заревела.
– Да чего ты? Не ваше ведь пугало.
Просто зло берёт. Но камень пришлось опустить. Нюрка вытирала глаза кулаками, отворачивалась, старалась умолкнуть. Стеснялась. Но всё равно у неё получалось тоненькое, прерывистое: «ы-ы… ы-ы…» Володя махнул рукой и отвернулся. Потом не выдержал:
– Он всё равно дырявый был. Чего «ы-ы»?
– Это у него там было… сзади, – Нюрка потрогала свой затылок. – А теперь тут… на лице.
Ну чего с ней разговаривать? Живое от неживого отличить не может. Володя лёг на спину и стал рассматривать ветки яблони над головой.
На другой день, когда он посмотрел на пугало, ему и самому показалось, что это лицо. И дыра. Нехорошо. И всё пугало как-то поникло, стало печальным. Конечно, это оттого, что нету ветра, и вообще это ерунда. А всё-таки…
Нюрка пришла и села, как всегда, на траву, на своё место. Володя старался на неё не смотреть, но вдруг она прокукарекала молодым петушком.
– Как это ты?
Она показала тонкую травинку, натянутую между большими пальцами:
– Дуй, и всё.
Володя попробовал, и у него получился хрипловатый свист. Потом они кукарекали с Нюркой наперегонки.
На следующее утро Володя слушал петуха. Петух кричал зычно, раскатисто. Так из травинки не выдуешь. А молодые петушки – другое дело. Володя лёг в траву и наблюдал. Петушок сначала удивлённо поворачивал голову, как будто прислушивался, потом, дёрнув шеей, хрипло выкрикивал: «ы-ку-ку-у!» Володя стал выдувать так же. Из тонкой и туго натянутой травы получался высокий и резкий звук, из травы потолще – низкий. Если натянуть слабее, голос дрожал, был хриплым. Скоро Володя так приладился, что петушки ему стали откликаться.
Потом Володя лежал и слушал чириканье какой-то птички. Пела она так себе, ничего особенного, и всего-то знала три коленца, но как старательно их повторяла, как ласково. Она давно, наверно, жила в том конце сада и пела всё время, только Володя раньше не замечал.
Пришла Нюрка с большим – целое решето – подсолнухом, но семечки в нём были мягкие, молочные.
– Принеси лучше грушовки.
Она нашла под яблоней два розовых паданца.
– Да не эти, вон те.
– Это не грушовка. Анисовка.
Володя усмехнулся: ещё разбирается.
– А вот это? – показал на зелёные, большие яблоки над головой.
– Апорт. Ки-ислые. – Нюрка сморщила нос.
– А это?
– Медовка.
– Откуда ты знаешь?
Она застенчиво пожала худыми плечами и отвернулась.
– А про Гадкого утёнка ты знаешь? Нет? Ну садись.
Володя начал рассказывать негромко и неторопливо. Так для Нюрки будет лучше. То он шипел гусаком или сердито булькал индюшкой, то пищал слабым голосом утёнка. Говорил, говорил, потом остановился и глянул на Нюрку. Она чуть подалась к нему, приоткрыла губы и была неподвижной.
– Ты чего? – удивился Володя. – Да ты не расстраивайся.
И он опять зашипел, загоготал и, вытянув руку, как длинную птичью шею, стал сердито и сильно долбать пальцами, сжатыми щепотью. Бедный Гадкий утёнок метался туда и сюда, но жёсткий клюв настигал его в траве, возле дерева и у самой Нюркиной коленки. Володя шипел, гоготал и, подняв ещё выше свою руку, хотел щипнуть край линялого Нюркиного платья, но Нюрка вдруг оттолкнула его и, втянув голову в плечи, пригнулась к траве и прикрыла то самое место, куда направлялся железный клюв.
– Не дам, не дам, ы-ы-ы! – выкрикнула она, не поднимая головы с земли и защищая собой одинокого Гадкого утёнка.
Володя остановился:
– Ну вот. Здравствуйте!
Нюрка затихла и, уже стесняясь, поднялась.
– Чудачка ты, – сказал Володя и снял соломинку с её мокрой щеки. Потом он накрыл голову подсолнухом, как шляпой, и поклонился Нюрке. Она не засмеялась.
– Да ну тебя. Слушай дальше.
– О-ой! – радостно протянула Нюрка, когда появился прекрасный лебедь. И вздохнула. Потом сидела и улыбалась. Ничего не спрашивала, только теребила в руках траву-метёлочку.
Иногда Володя читал про себя, или насвистывал, или думал о чём-нибудь. Нюрка ему не мешала. Дни летом долгие-долгие, особенно если нельзя бегать и приходится сидеть возле дома в этом саду-огороде. Нюрка научила Володю различать всю ботву на грядках, даже петрушку от сельдерюшки.